Саднит, чешется под веками, неуютно и неудобно, словно мелкие жучки пытаются выбраться наружу; Рене трет глаза холодными, вымазанными в крови пальцами — разбитыми до той степени, до которой она еще ни разу не доходила, — а из уголков глаз если что и скатывается, то только слезы. Непостоянные, словно затихающие, такие несвойственные ей, такие чужие и неприятные, что Эрбер то и дело ведет плечами, спиной вжимаясь в стену позади, тыльной стороной ладони размазывая слезы под глазами и по щекам; и, наверное, выглядит она далеко не презентабельно после всего, что случилось.
Но — совершенно точно — ей на это наплевать.
Николас Мур теряется из вида, стоит только зажмуриться — правда, уже совсем не хочется открывать глаза снова; Рене вслушивается в удаляющиеся шаги, пытается отогнать его голос, плотно засевший в голове — такой хриплый, такой глубокий и раздирающий на части словами правды, которые всегда ощущались больнее всего остального. Она позволяет себе снова смотреть на узкий и отвратительно тихий коридор только когда ни единого звука не слышится рядом с десяток минут, хотя Рене наверняка путает время, как путает сейчас и все остальное, кроме, пожалуй, своего имени.
Холодом охватывает все тело; влажная форма никак не хочет высыхать, а Рене никак не хочет использовать заклинание. Дрожат губы, дрожат пальцы и спазмами прошибает все тело, словно ток пропускают от пяток и до головы, и надо бы встать, надо бы сделать хоть что-то — пошевелиться, согреться, уйти и больше не возвращаться. Рене старательно отгоняет все мысли, которые пытаются ворваться в ее голову без стука и предупреждения, и если схватку с Николасом она проигрывает, то в этом сражении все еще может показать себя, правда, из последних сил — которых у нее осталось чертовски мало. И стоит, наверное, тщательно их распределить, стоит как-то упорядочить все то, что происходит внутри и что вот-вот произойдет; Эрбер перекатывается на полу и становится на колени, пальцами стараясь безуспешно загрести каменный пол, царапая ногти и сдирая то, что все еще осталось живого на ладонях, и осторожно поднимается, уделяя ближайшей к ней стене внимания куда больше, чем совсем недавно уделяла капитану слизеринской команды.
И путей перед ней — немерено, в ее распоряжении все коридоры Хогвартса, в том числе и потайные, но ноги сами идут в одном направлении; Рене огибает углы очень медленно и осторожно, Рене ведет пальцами по стенам и оглаживает перила лестниц, которые меняются чересчур часто в это время дня, словно пытаясь сбить ее с пути, словно пытаясь отговорить и развернуть в противоположную сторону.
— Черт бы с тобой, — рычит Рене, поворачивая обратно и выбирая длинный путь. Гостиная Гриффиндора, в совершенно другой отсюда стороне, этим вечером вряд ли озарится ее в ней появлением.

У нее не так много мест в замке, куда было бы можно пойти и где можно было бы укрыться ото всех, но как раз такое ей и показано сейчас; пожалуй, это будет самым безопасным вариантом — отсидеться и прийти в себя.
Рене не уверена, что сможет сдержать себя и не пойти за Муром следом — и пока не может определиться, для чего именно.
Она чувствует себя побежденной, чувствует себя инвалидом; таким не место на поле, таким не место в Гриффиндоре, таким не место в этом замке и, пожалуй, даже в этой жизни, но Рене не знает, за что ей зацепиться и за что ухватиться, пока она будет падать — пока она уже падает, — потому что не из тех, кто тянется за чьими-то руками помощи и не из тех, кто будет помощи просить. Не в гордости дело, а в старинных принципах, которые даже МакКой в свое время обходил с большим, большим трудом.

При мысли о МакКое у Рене подкашиваются ноги.

Их отношения — вовсе не то, что можно было бы описать словами и чему можно было бы подобрать определение или синоним. По крайней мере, таких слов Рене еще не знает. Это необходимость, на несколько процентов сдобренная зависимостью; это поддержка, по большей части состоящая из подначивания — но у них всегда только так, и никак иначе. У них всегда — тонкая грань между обожанием и ненавистью, с грубостью и постоянной жесткостью что в действиях друг с другом, что с остальными, но именно так они всегда закалялись, именно так сражались с миром и с его отстойностью во многих ее проявлениях. Именно так они становились ближе.
Рене и подумать не могла, чтобы когда-нибудь предстать перед ним другой. Обычной девчонкой, без особых стремлений и нужд; ей всегда нужно было что-то ему показывать и доказывать, лепить этим самым себя из подручных материалов, выводов и событий. Рене и подумать не могла, что он когда-нибудь сможет увидеть ее не такой, как всегда — не сильной, не стремительной, не резкой и не настойчивой.
Правда, если учесть, что их общение прервалось еще летом — событие, заставляющее Рене до сих пор до боли сжимать кулаки, — вряд ли Эндрю увидит ее хоть какой-нибудь.

У Рене впереди — последняя лестница. Она сбивается со счета еще на шестом пролете, но все равно поднимается вверх и вверх, постепенно и медленно, растягивая мгновения на долгие десятки минут, смакуя каждое из них. Ей некуда спешить, ей некуда сегодня нести себя — не к кому, незачем. Это не то, что стоило бы показывать гриффиндорцам и вовсе не то, что стоило бы видеть девушкам из ее комнаты; на самом деле, у Эрбер есть только один человек, которого не испугал бы ее вид сейчас и который не стал бы задавать лишних вопросов — хотя, пожалуй, стал бы и еще как, но — Рене не думает, что ему это нужно.
Рене не думает, что он оценит, поддержит или поймет — но зато думает о нем. Это какой-то непрерывный процесс, словно фоновый шум, но шум достаточно приятный, выверенный и не мешающий, вызывающий привыкание и зависимость не хуже и не меньше реального человека.
Эндрю крутится у Рене на фоне четыре долбанных месяца, и она ничего не может с этим поделать. Да и не хочет.
Эндрю крутится у Рене в голове, а спустя минуту — уже перед глазами; она цепляет взглядом его лицо, и ей нестерпимо сильно хочется отвернуться, но еще сильнее — продолжать смотреть, и смотреть так долго, пока глаза снова не станет жечь и щипать. Стоило бы предполагать, что он будет здесь; часовая башня всегда была их местом — его местом, — в которое Рене забредала в самых крайних из самых крайних случаев, когда критичность и надобность зашкаливала, когда ноги несли сами — ровно так же, как полчаса назад.

Ровно так же, как и полгода, и год. Так же, как когда они еще общались.

Она протягивает ему руку — ладонью вверх. Плечом вжимается в шершавую стену, чтобы иметь хоть какую-то опору, пусть не в виде самого МакКоя, так хоть в виде камней. И выдыхает тихо, закусывая губы в застывшей уже крови — не ее крови, — и ждет ответа, ждет хоть какого-то знака с той стороны, потому что впервые за долгое время не в силах предугадать поведение Эндрю и не в состоянии даже пытаться.
Но меньше всего на свете Рене хотела бы остаться сейчас одна.

Отредактировано Renee Herbert (2017-04-04 08:34:53)

♫ aquilo – blindside ♫
I could say that I'm broken, but I'm not

Пусто в голове; кое-как прокатится одинокая мысль тяжелым камнем по твердому полу, проскребет себе путь от и до, но выхода так и не найдет, зато причинит столько боли, что невольно начнёшь спрашивать — а куда уж больше?
Рене не спрашивает — не имеет права. Не сегодня, не в этот раз, не в подобной ситуации; все, что она сделала, только на ее совести, и во всем, к чему все пришло, виновата только она сама.
Стоило остановить себя, наплевать на гордость и желание отмщения; стоило подумать головой, а не чешущимися, зудящими кулаками — может, итог был бы немного другой.
Вот только Рене не умеет сворачивать и тормозить, для нее всегда есть только один возможный вариант, один путь решения проблемы, и свернуть она может, только получив по лицу или только натолкнувшись на МакКоя.

Второго, увы, не случилось. Первого — предостаточно.

Рене не замечает слёз, пока не становится щекотно щекам. Пока соленые капли не забираются в уголки губ, словно упрашивая — попробуй, вкуси, ощути всю горечь поражения, осознай всю тяжесть сокрытого внутри и спрятанного там же.
Эрбер силится, но запихивает переживания еще на сантиметр глубже.

На мгновение — такое быстрое и такое долгое одновременно — ей кажется, что ничего не произойдёт. Эндрю останется стоять там, где стоит, и не сдвинется с места ни под каким предлогом, и не скажет ей ничего, заставляя все внутри сжиматься еще сильнее — так, что она спросит себя, а куда уж сильнее?
МакКой протягивает руку в секунду, когда Рене уже готова сделать шаг назад. В секунду, когда что-то перестает ломаться внутри неё, но начинает предупреждающе биться, словно ища выход наружу. Его пальцы скользят по коже, а Рене становится противно — от себя, от своего вида, от своей слабости и неготовности эту слабость принимать. И когда Эндрю обнимает её, она не спешит обнять в ответ. И когда Эндрю обнимает её, у Рене хватает сил только на глубокий, судорожный вдох — так она дышала, когда МакКой сбросил ее в озеро, не зная, что та не умеет плавать. Так она дышала, когда пыталась не пойти ко дну, когда отчаянно хотела выжить.

У нее руки — ледяные, словно скованные чем-то, как после травмы, и ничуть ее не слушаются. Чернеют уже засохшие костяшки с крошкой камня на них, которую вымывать потом придется с тихим шипением и желанием раздробить их еще сильнее. Рене поднимает руки, а локти словно на шарнирах и не смазаны; ладони горят от прикосновения к одежде МакКоя, Рене скользит по ней, но не сжимает, и в его объятиях чувствует себя слишком правильно и слишком глупо.

Они не общались одну огромную вечность; ожидать теперь чуда было бы опрометчиво.

Рене отступает назад. Половина шага, а кажется, что прошла не один километр. Ускользает из объятий Эндрю секундой после того, как пробирается под кожу его фраза про слезы; не помогает — заставляет плакать сильнее.
Эрбер не любит не контролировать что-то; все должно быть ей подвластно, все должно быть определено, а сегодня еще и спокойно.
Эндрю делает больно. Эндрю делает то, что далеко от спокойствия.
— МакКой... — Рене выдыхает, а между ними уже снова пропасть, снова бездна из непонимания, неприятия и едкой гордости, которая заставляет кривить губы и сверкать глазами чуть более безумно, нежели всегда.

Рене отступает, не сводя взгляда с МакКоя. Отпускает его свитер, цепляется за стену, отпускает стену и хватает пальцами воздух, но снова проигрывает схватку; под ногами исчезает пол, исчезает первая ступенька, пятки не находят опору, и Эрбер слабо вскрикивает, пока мечется и летит вниз, пока бьет в живот мимолетное чувство невесомости и горького восторга от всего происходящего.
У нее нет сил на заклинания, хоть палочка и рядом; Рене не помнит, как ухватывается за перила, но помнит боль в коленях и впивающиеся под ребра ступеньки, и темноту перед глазами на  несколько тягучих и странных секунд.
Занозами остается на пальцах дерево ступенек, в выступ одной из которых Рене упирается лбом, переводя дыхание и давая себе поверить в то, что больше она не падает.
— Я не могу.
Она не уточняет, что именно. Она не уверена, что ее услышат.
Но стоит больших усилий признаться в этом самой себе.

Отредактировано Renee Herbert (2017-04-10 10:23:55)

На один с виду короткий, но на деле весьма затянувшийся момент — можно успеть посчитать до двадцати пяти, можно успеть огрести от преподавателя отработку, можно успеть проскакать от кабинета Трансфигурации до Зелий, если перепрыгивать по лестницам через две ступеньки, — Рене наблюдает под веками кромешную темноту, разворошенную щепоткой ярких звезд то тут, то там, то красных, то синих и белых вспышек, от которых как можно скорее хочется отвязаться. Как можно скорее вынырнуть из затягивающего тебя болота, по ступенькам на самое дно которого она слетела сама, сама же зашла в эти воды и на эту глубину, сама же легла в самое илистое место и провалилась глубже. Руки МакКоя — а это, без сомнений, они, — творят какие-то невообразимые чудеса с ее телом, словно бы на кончиках пальцев у Эндрю порошок незамедлительного воскрешения и растолченные таблетки от необдуманных поступков, хотя, конечно, может быть просто на ужин давали пончики в сахарной пудре, она не знает. Но тянется к этим пальцам, еще не раскрывая глаз, еще не совсем возвращаясь обратно из увиденного под веками космоса, и дергается лишь когда его ладони давят сильнее, чем она ожидает.
Хотя, чего она вообще может ожидать сейчас.

— Ч-черт… — Рене шипит, словно в следующий момент планирует перейти на парселтанг, пытается отпихнуть руку Эндрю от своей груди, его пальцы от разорванной губы, а потом наконец фокусируется на нем, на его лице, на его взгляде, и кое-как заставляет себя больше не мешать ему делать нужное дело.
Он рассматривает ее руку, а она пытается заглянуть ему в душу, хотя прекрасно знает, что именно там увидит — почти то же что и всегда; в МакКое много ненависти и злобы на этот мир, а теперь Эрбер в главной роли, и присаживайтесь, занимайте места на этом удивительном и чуточку устрашающем спектакле со всего двумя актерами, и тут будет, на что посмотреть.
— Прямо сейчас я показываю тебе, как мне больно, — Рене улыбается уголками губ, зная, что еще чуть-чуть — и снова пойдет кровь. — Хочешь, чтобы я перестала? Хочешь, я уйду? Тут всего несколько пролетов, один я уже преодолела. Ты выдержал без меня сто сорок два дня, хочется еще?
И замирает, понимая, что сказала больше, чем нужно было бы.

Не то чтобы она считала дни и отмечала их в календаре — нет, конечно нет. Необходимость в Эндрю и его отсутствие давили с двойной силой; это вовсе не те два минуса, которые в итоге дадут плюс или хотя бы какое-то успокоение подарят, нет. Как фоновым шумом раньше вертелись внутри все ее чувства к нему, так вертелись и все это время — только вперемешку с болью, отчаянием и темной, выедающей тоской.

Она никогда не пыталась задвинуть его на второй план. Это было бы, пожалуй, самым тяжким преступлением — даже хуже, чем переломать Мура окончательно. Но в момент, когда Рене потеряла контроль над ситуацией, когда перестала быть способной совмещать два мира и двух людей, все пошло наперекосяк. В последнее время, словно очнувшись от долгого сна, проводя целые дни, анализируя и пытаясь найти выход — и, конечно, его не находя, — Эрбер в сотне пересмотренных версий даже не отметала то, что все это время была под действием зелья.
От этой версии становилось смешно так же часто, как и хотелось плакать.

— Он заслужил.
Небольшая передышка дает Рене возможность прийти в себя и говорить не скрипящим голосом, которым стоит бы озвучивать ужастики. Кое-как получается сглатывать; во рту мерзко, словно только что произошла коронация, а сразу после зверское убийство какого-нибудь крысиного короля, Рене ведет языком по зубам, неосознанно проверяя их целостность, а потом так же неосознанно льнет щекой к руке Эндрю, которой он касался ее буквально минуту назад — а словно бы прошла уже маленькая вечность.
— Заслужил еще давно, — продолжает она, начиная с насущного, с более животрепещущего сейчас. Просто потому что не знает, в чем конкретно, судя по взгляду, ее обвиняет Эндрю. — Те, кто играют грязно, должно огребать вдвойне. Твое же правило, МакКой.

Ладонь у Эндрю теплая, чуть шершавая от постоянных тренировок, на которых он, правда, судя по слухам, не появляется уже чертовски давно. Очень знакомая; в свое время Рене исследовала его руки вдоль и поперек, выучила все линии и зацеловала каждый шрам и каждую родинку, и сейчас, замечая последние за запястье, глаза снова начинает предательски щипать, а в горле разгорается сражение за невозможность говорить.
Рене чуть отстраняется и отводит взгляд.

МакКой говорит такие простые истины, что понятны и ей, и всем вокруг. Он не говорит ничего нового, но напор в его словах заставляет, как и всегда прежде, встать и пойти вперед, и Рене встала бы, если бы не сводимые болью икры и ступни — не отговорка, но исключение на этот раз и на этот вечер.
Рене разрывает объятия и отодвигается от МакКоя ровно на столько, чтобы было удобно, чуть наклонившись и развалившись по ступеньке, положить голову ему на колени.
— У сильных тоже бывают плохие дни, — колкое «тебе ли не знать» Рене не добавляет. — С ним разговор еще не закончен. — И можно не уточнять, с кем именно. Эрбер искоса смотрит на свои развороченные костяшки и слабо улыбается. — Просто сегодня не смогла. Как… не смогла влезть в новые джинсы. Как если бы не смогла дотащить ящики до кабинета. Ну, значит, смогу завтра. Послезавтра. Столько времени впереди, МакКой.

Снова космосом накатывает темнота на сознание, снова пытается забрать в свои объятия; усталость разливается по телу подобно свинцу, и единственное, на что у Рене хватает сил — плотнее прижаться щекой к бедру Эндрю. И еще чуть-чуть — на то, чтобы не закрывать глаза.
— Знаешь, я… — начинает она и останавливается, понимая, что сказать может слишком многое. Такое не уместишь в один разговор и не запихнешь в один вечер, для этого нужно выделить чертовски много времени, потому что на языке крутится огромное море всего, в чем Рене утопает уже долгие месяцы. Все невысказанное или недосказанное, все эти попытки разговоров, заканчивавшиеся неудачей — вернее, даже не начинавшиеся. Как бочку с водой в местной теплице ее переполняет, уже выливается через края, и она совершенно не знает, как остановить все это. Как не знает, хочет ли останавливать. — Без тебя так хуево. Это неправильно, каждый день начинать по отдельности и заканчивать, не проронив ни звука — невыносимо, больно, жутко, МакКой, это выше моих сил, а я же, блять, та еще силачка, но, видимо, есть что-то, что я не могу и что не смогу. Вот Муру набить лицо не смогла сегодня — чуть-чуть не считается. Без тебя тоже не выходит, я все пытаюсь, я все глотаю эти свои таблетки для гордости, но черт, черт возьми, нахуя, зачем все это, зачем мне это, зачем мне прятаться от тебя самой и прятать то, что есть во мне, что кипит во мне, что не дает мне спать вот уже гребаных сколько-то там месяцев, я со счета сбилась на первом же и... Я не хочу так. Не хочу так больше.

Тихое «прости» она не добавляет. О болезненном «если сможешь» — старается не думать вовсе.

Отредактировано Renee Herbert (2017-08-02 20:40:13)