Когда-то он думал, что первое имя ему - справедливость. Маленький, наивный, ворвавшийся в мир магии - туда, куда не просили, не позволено было, не стоило лезть - чужие традиции, другие дни, иная история. Мальчик из мира магглов, оказавшимся другим - ступил уже более одиннадцати лет назад на платформу "Кинг Кросс" и изменил свою реальность. Волшебник, который никогда не думал, что у имеет творить нечто, что не доступно тем, в чьем мире поразительных технологий он прежде жил. Восхищенный открывшимся измерением, представляющий его каким-то невероятным и правильным, пока реальность не дала ему по лицу, размахнувшись посильнее.
Завис между двумя мирами, чужой в обоих: не там, и не там.
Что-то пошло не так в ту самую секунду, когда он запрыгнул в вагон, который буквально через несколько минут тронулся прочь из такого незнакомого его Лондона - за сотни километров от родного дома и всего того, что знал: восторженно глядел в окно мелкий воробушек, чувствуя, как страх смешивается с желанием узнать все здесь и сейчас. Возможно, только потому шляпа выкрикнула "Равенкло", предопределив судьбу на долгие семь лет.
Под ногами мерзко хлюпало. Дождливый Лондон смазывал краски, покачивал скрипящие вывески магазинов и прочих злачных мест, питал темные воды Темзы и жадно облизывал каменную кладку мостовой. Капюшон маггловской байки никогда не смог бы заменить зонт, но это, в общем-то, абсолютно не нужно: привыкнуть можно практически ко всему, потому мокрая одежда и жалобно пускающая пузыри обувь не была чем-то новым. На это можно было просто не обращать внимания.
Одна вещица приятно оттягивает карман - тяжелая, дорогая - тикает мерно, почему-то успокаивая слух, и слегка холодит кожу. Эти часы он узнал с первого взгляда, не понадобилось даже всматриваться и искать хоть какие-то зацепки и похожести: привлекли внимание сразу, заставив Аврора покрутить их в руках, просто убеждаясь в том, что видит. Неужели Дезмонд мог и потерять? Про "украсть" Кай даже и не думал - не у Забини, тот слишком внимателен к своей собственности. У вора быстрее ноги склеятся, чем он только подумать успеет о том, что Дез может быть объектом, с которого получится сорвать куш.
Конечно, Стоун мог бы озаботиться вопросом, кто сбыл часы и прочая-прочая, но в приоритет стало возвращение ценной вещи истинному хозяину; лавочник мигом приметил тот самый покупательский интерес в глазах у Кая, а потому стал расписывать, какая это де-прекрасная вещь, оригинальная, нигде такой не увидишь и вообще, берите и не думайте. Пташке в тот момент очень хотелось обеззвучить бормочущего над ухом продавца, но сдержал себя, вежливо улыбаясь и согласно кивая. Цена была названа просто баснословная, но её удалось сбить, хотя сумма все равно была достаточно весомой, потому влетело все в копеечку.
Но был в этом всем безусловный плюс - часы вернутся к владельцу. Возможно, Забини будет рад получить назад часы-артефакт - о его действии Пташка не знал, но был уверен в волшебном содержимом вещи, иного нельзя было ожидать от Дезмонда, - и даже обрадуется, хоть раз испытав по отношению к коллеге что-то более-менее положительно.
Эх, мечты. Наивный ты дурак, Стоун. Сними наконец розовые очки, они тебе не к лицу. Хорошо, если удовольствуешься сухим "спасибо", а потом два месяца будешь сидеть на хлебе и каше, если, конечно, повезет.
К слову, он был везунчиком только в очень определённых вещах. Например, мир отчего-то отчаянно думал, что умирать Стоуну рановато. Такого рвения Пташка, если быть откровенным, совершенно не понимал.
Кай планировал отдать часы с самого утра в рабочий день - рассчитывать все равно было не на что.
На них была красивая буква "G", а корпус сиял прохладным покрытием, похожим на серебро, а может даже и платину. Кай рассматривал их какое-то время перед тем, как положить в карман, предварительно завернув их в мягкую тряпицу во избежание царапин - играться с чужим артефактам чревато, а он не хотел испытывать судьбу. Определённый интерес к артефакторике аврор имел, но в кустарных условиях, да и тем более с чужой собственностью, экспериментировать анимаг бы не стал. Себе дороже, как говорится.
Аврору предстояло ещё забежать на встречу с одним знакомцем - сугубо по делу, выпивать Стоун как-то не собирался, ибо бутылка - это явно женщина, не стоящая внимания; конечно, все, возможно, шло хорошо до того момента, как Пташка переступил порог треклятого бара и до того, как они уселись в тихий угол, пожав руки в дружеском жесте... однако чужая голова, очень красочно врезавшаяся в их стол, мягко намекнула, что любые переговоры сорвались он понял ровно в тот самый момент.
Ну вот не суки ли?
- Пора сваливать, - констатировал с каким-то унынием Гжегож. Он явно рассчитывал на что-то горячительное, но настроение его стремительно портилось. - Поищем чего-то другое поскорее?
Кайсан был почти готов был согласиться с ним, как вдруг...
- Ты знаешь, - медленно произнёс он, не отрывая взгляд от чего-то. - Тут мой коллега слегка... разошёлся.
Вусмерть пьян, должно было добавить, но это почему-то застряло в горле.
Видеть Забини в таком амплуа - неприлично и почему-то даже неуютно; Стоун путано извиняется перед человеком за непредвиденные обстоятельства и клятвенно обещает встретиться завтра, чтобы решить все возникшие вопросы по найденным вещам, а неприметный человек выскальзывает в тот самый момент, когда Пташке приходится с шипением отскочить от падающего, словно домино, тела. Под ногами хлюпает уже  не дождь, а мелкие и скользкие озера стекла и абсента. У Забини поставлен удар, он легко вырубает одного, потом второго, но не видит то, что творится у него за спиной; трость аврора легко, с противным звуком врезается под чужое колено, а рука резко оттаскивает коллегу от соперника - Кай получает разъяренным локтем в грудь и рычит благим матом сквозь стиснутые зубы, ибо воздух на секунду остался только между ребер.
А потом еще и в ухо.
Ну нет, все, хватит. Бухой и резвый будь, но только не здесь - на тебя потом протоколы писать будут, дурака ты кусок.
Кай резко дергает Дезмонд на себя сзади - все реальное действо происходит в течение пары секунд, только успевай считать удары и двигаться в такт - обхватывает за талию, выдергивая из суеты, давая пьяным время разобраться друг с другом, а после, пользуясь временем и свободным клочком пространства, исчезает вместе с Забини.
...правда после пришлось признать, что трансгрессия во взбудораженном состоянии была абсолютно дурацкой идеей.
Во-первых, спасибо, конечно, что без нелепых расщепов - да уж, можно подумать есть, чем гордиться - но ступенька, о которую он оступился, почему-то в планах не содержалась. Пятке было больно, спине - еще больнее, лопатки ощутимо ударились об острые выступы. Однако это было только полбеды - в этом крылось "во-вторых" - Дезмонд, которого он похоже задел, камнем рухнул сверху. Кай только и смог, что пискнуть: коллега оказался неожиданно тяжелым, его локти - чересчур острыми, а запах его прекрасных духов был затуманен зеленой феей. Но...
- Ты там живой? Давай, вставай, - ухо горело, на нем - отпечаток чужой руки, и под ребрами явно будет красивый, переливающиеся цветами фиолетового синяк. Зараза...

Конечно же - естественно, примерно как то, что шар земной вертится вокруг оси своей - все будет сделано не так, не в то время, не в том месте. Не с тем человеком, не в того человека, не в том направлении чувств - горло на секунду сжалось от хриплого вопроса, упрека в голосе и той самой волны чего-то безысходно темного, что иглой засело в позвоночнике и источало яд.
может, ты и прав? бесполезно, и глупо, и просто бессмысленно, стирая пальцы, опалив пальцы зажигалкой, ведь это бодрит, а я не травлюсь сухим дымом.
Кай приподнимается на локациях, морщится - позвонки сдерты почти до крови, и от досады саднит каждую косточку - как только Дзмонд скатывается с него, дышать становится как-то легче физически, но только лишь грудью, машинально закачивая воздух внутрь.
Иней еще не выпавшего снега сверлил его лицо, и Стоуну было сложно выдавить из себя ответ вот-прям-сражу-немедленно-сейчас, и не важны объяснения, к черту оправдания: они лежат на холодном бетоне лестницы, что ведет вверх; локоть сводит, уголок губ дергается вместе со щекой - дурак, лучше бы дал его убить. Быть может, у него крепкий череп, и бутылка не проломила бы кость. Так, слегка пострадал бы от взбухшей шишки.
нет.
Бессмысленно разводить демагогию даже с самими собой, хотя бы потому, что истинный ответ известен, как следствия некоторых теорем, а действия никак бы не изменились.
- Я просто не хотел, чтобы ты натворил глупостей, Дезмонд, - максимально сухо отозвался анимаг, вставая. Неудачно повернутое при падении бедро напомнило о себе снопом искр перед глазами, и аврор едва слышно выдохнул, изо всех сил проясняя взор. - Так что натворил не я, а прежде всего ты, учинив драку.
Столько всего просилось сказать, но почему-то не лезло дальше сердечной жилы - колыхалось в районе удара и предательски молчало.
Вставая, он ухватился за перила - жест оказался просто необходим. Чувствовалось, что придется на денек-другой забыть обо всех постоянных упражнениях, которые, как ритуал, просто вклинились в жизнь; не сразу взглянул на Забини вновь, ведь так и хотелось сказать еще что-нибудь, защищаясь, выпустить десять тысяч ежиных иголок, и ранить, сильнее в ответ, получить хоть что-то, кроме холодного вопроса и злорадной ухмылки.
- У тебя кровь, - потухшим голосом заметил Кай. На рубашке мужчины алело расплывшееся пятно, и что-то внутри совсем упало, задавив все ехидство и желание причинить моральную боль. - Ты слишком пьян, нужно остановить кровь и залечить... ты ведь не хочешь явиться в Мунго в таком прекрасном виде?
К своей будущей жене.
Применять Эпискеи на самом себе обычно плохая затея.
Он мог сказать, что не так плохо знал Дезмонда для того, чтобы осознавать, что он, скрепя сердце, примет предложение грязнокровки помочь ему - под предлогом, конечно, что ни одна душа живая не сумеет об этом узнать. О, Забини, я не болтлив - тебе ли не помнить об этом еще со школьной скамьи, когда голый мрамор пожирал тепло, а волны баюкали тело после того, как его изрезало твоей Сектусемпра?
Стоун подает ему руку - безнадежный шанс на какое-то доверие или искру, но мужчина встает сам, опасно покачиваясь; аврор вздыхает и все равно придерживает его локоть крепкой пятерней, провожая к двери - да, знаю, ты будешь недоволен, но сможешь вдоволь наговорить гадостей мне, знаешь?
Как только отворяется дверь, к Забини лепится серая тень, пытается лизнуть его руки - огромная, серая псина сверкает изогнутыми клыками в полутьме, приглушенно то ли рычит, то ли скулит и хлещет сильным хвостом; Пташка ворчит на нее, коротким sitz!  прерывая все коварные поползновения и попытки уронить Дезмонда на пол.
- Он безобиден, - анимаг провожает коллегу в  одну из комнат и невербально заставляет зажечься весь свет; он разгорается постепенно, давая привыкнуть глазам, до этого воспринимавшим лишь сумрак и вьющиеся подзаборными крысами тени. - Снимай рубашку.
Большой пёс улёгся совсем рядом и внимательно смотрит на Дезмонда - не сводит карих, умных глаз, но совершенно спокоен, не выказывает никакой дерзости - только прислушивается лишь к голосу хозяина и запаху алкоголя.
Бинт - белый, через мгновение - розовый, смочен бесцветной жидкостью зелья-антисептика; порез - глубокий и будто какой-то отчаянный, в смеси раздражения и усталости нанесённый острым осколком стекла. Рука методично осторожно касается голой кожи в попытке не причинить боль, а губы, чуть погодя, негромко, но чётко произносят заклинание - края сходится, цепляются клетки, и вот уже вместо рубина - смуглая гладь с ровной, тонкой линией. Этот знак исчезнет к утру, быть может, о нем ты не вспомнишь - а я уже дал обещание сомкнуть рот золотым ключом. Наверное это единственный разумный шаг за сегодняшний вечер.
На месте - том самом, из прошлого, из порта - все ещё красуется шрам, выцветший, блеклый, как затертая плёнка; хотел бы стереть, да наверное не выйдет так просто - всего лишь ещё один повод для ненависти. Нужно ли больше?
Не смотрю в глаза, не хочу утонуть в холодной воде: судорогой сводит ногу - то ли предупреждение, то ли снова дождь на серостью Лондона. Как много, наверное, хотелось бы сказать - показать - уверить, но зачем, для кого, для себя?
- Я знаю, - птицею фраза, слова - шелестящие перья на крыльях. - Что что бы я не сказал или не сделал, и я все равно виноват во всех смертных грехах. Так думаешь ты, - он говорит не громко, стараясь придать голосу слишком спокойное выражение, а рука тем временем убирает пятно на чужой рубашке: Tergeo работает просто и быстро, легко удаляя уже засохшую кровь и иную грязь, которая попала во время драки. - Возможно, ты и прав, - Пташка бросает ему рубашку, а потом вспоминает о том, что завёрнуто в нежную тряпицу бережно, и ждёт своего хозяина.
- У меня есть одна твоя вещь. Видно, её украли у тебя, - аврор протягивает Дезмонду часы, осторожно обёрнутые в ткань, по составу похожую на бамбук, вкладывает в чужую ладонь. - А теперь... мы не виделись. Все, как ты хотел.
"Уходи".

Наверное, скорее всего Стоун ожидал то, что Дезмонд как можно скорее испариться из его дома с выражением застывшего на лице отвращения и неприязни, оставив вместо себя только запах алкоголя, раздирающий небо остротой зеленой феи, и тонкий шлейф парфюма, аромат которого он, кажется, выучил уже наизусть. Эти вязкие, сильные ноты были его амортенцией: они кружили, путали, сжимали горло и делали невыносимо, каждый раз совершенно по-разному больно-горячо и обидно-холодно. Приятно не было никогда.
Если в тебя попадает яд, который твой организм выдержать не в силах, ты медленно умираешь.
Беги со всех ног, лапы в кровь, следы на влажной земле. Раненый зверь уйдёт далеко в поисках счастливого рая, но закроет глаза, облегчённым вздохом погружаясь в Ад.
Кай смотрит на то, как пальцы юрко разворачивают тряпицу: паук принял подношение, он оценивает услугу, исследует каждый сантиметр потерянного сокровища, и в глазах его загорается искра - юное божество приняло дар, скорее всего посчитав происходящее за должное. И только чуть-чуть, едва видно, в награду размыкает чужой рот бессознательная улыбка - мой выдох проглатывается пространством беззвучно, будто бы я и не дышал никогда прежде.
Голубые глаза глядят вроде бы вопросительно. Игра воображения и приглушенного, мягкого света, обманчивая,  как первая весенняя капель, обещающая приход тепла; почему-то не то, что уверен - знаю: ты просто думаешь, что это все ряд случайных закономерностей, и тонким пером я сегодня напишу строку на обороте письма, которое следовало давно удушить, изничтожить: "Все никогда не бывает случайным".
Как же хочется иметь больше, всего его в своем распоряжении, в любые часы!
Стоун смотрит сквозь полусомкнутые зубцы ресниц, отыскивает что-то в чужом лице, пока не замечает, как снимает кожу лёд чужих радужек: он перед ними беззащитен и гол, а они изучают пристально, с интересом серьёзного ученого мужа. Это становится невыносимо - скулы сводит, выдирает гортань, и почему-то хочется выкрикнуть "уходи", но не имея в виду эту пустую квартиру и даже дом; но молчи, молчи, молчи, не теряй часть себя.
Перед взором маячат призраки; за окном густая патока растянутой ночи, и негоже провожать туда гостя - пара горящих глаз-фонарей не разгонит странные сны и опасные тени, а значит там есть кто-то - что-то, кто может тебя украсть.
Я помню, как верил тебе, безоговорочно, дерзко и пылко: юность творит несусветные глупости, думаю я, почему-то глядя на часы - не понимаю, как время застыло на глади стрелок, неосознанно останавливаю его, проворачивая назад маховик, с треском разрывая память в собственной голове.
Я помню столько, что странно говорить в прошедшем времени, я помню все так, будто пережил только что - но нельзя говорить, как табу, перечеркнуто стылыми линями и погнутым ветром знаком «стоп».
Неприветливый, грубый, невероятно прекрасный в своей черствой жестокости миг.
Гулкое «спасибо» ударило в барабанные перепонки, и замерли мысли на то мгновение, когда в воздух смешался с его именем - Кай поднимает глаза и смотрит на Забини, будто не в состоянии поверить в услышанное. Показалось, почудилось? Рот раскрывается в немом ответе, потерялись, растворились любые слова. Он не чаял, не думал и не желал услышать даже свое имя из уст Дезмонда, особенно с интонацией благодарности, которая, кажется была настоящей…
Или я просто так хочу этого?
Столько лжи я слышал, как долго впитывал её с твоими словами? Они лились святой водой, и я пил, пил это холодное, живительное снадобье, пока наконец не понял: из болота, в котором не видно дна, нельзя пить.
Улыбка ранит пересохшие губы.
- Ты... можешь остаться, если хочешь, - "нет, дурак, ты же хотел сказать ему проваливать!" - чтобы не... бродить в ночи.
"Полупьяным".
Внутри будто поливало контрастным душем. Тепло-тепло, чистый смех и солнечный склон - из прошлого вырваный лоскут; у лица плещется вода и пальцы свело в судороге - холодно, мерзко, невыносимо. Когда получаешь то, чего не ждешь, сложно не захотеть большего - и Стоун отводит взгляд, понимая абсурдность своих предложений, ощущает себя глупо. Откуда проснулась в тебе наивность, Пташка? Так легко клюнул на приманку, вцепившись в подачку, что голодный пес?
По глазам нельзя прочитать ни одной из тысячи мыслей - они непроницаемы, в них - море, простая и чуть колкая вода.
Конечное он уйдет: в реальной жизни не существует сказок, пора вырасти и забыть о зубной фее и крестной - но почему-то анимаг смотрит на Дезмонда, не отрываясь, незаметно сжимая кулак. Что видит Забини в его лице, которое он держит непроницаемым только на первый взгляд? Только посмотри вглубь, чуть шире раскрой глаза, и ты постигнешь простую истину, в которую никогда не захочешь поверить, настолько она покажется тебе мерзкой.
Кай прячет свой взор, боясь, что он сказал лишнего - смотрит в окно, на мерцающий фонарь и мостовую, по которой по-змеиному крадутся чужие сны.
Двое не спят, на часах - замерзшие цифры. Слышу - сердце твое - бьётся, звучит для меня заклинанием: белой линией на черном холсте пишет завтрашний день.
Даже если ты не останешься, я доживу этот день, во имя и вопреки.

Странно.
Он смотрит. Разглядывает. Изучает. Будто впервые его взгляд упёрся в тебя, Пташка. Не было долгих одиннадцати лет: все случилось сегодня, под покровом ночи, когда не должно быть слышно блеска безумных глаз, тихой осенней песни, прыгающей по промерзшим веткам и раме внезапно распахнувшегося окна. 
В комнате холодно - или просто бегут мурашки, будоража мышцы, стреляя в нервные окончания; приглушённый свет хуже тьмы искажает силуэты и очертания, и они стоят, стоят в кромешном молчании, каждый в себе и от себя.
На стекле дрожат чужие мысли - или, быть может, только мои? Птица в силке сломала оперение и вывернула крылья, замерла, ожидая чужую руку как наказания.
Часы, в которых сумерки уже растворились в зыбкой пустыне тёмных, неестественных сочетаний, это время нерассказанных сказок и  страшных снов, невидимых разговоров и неловких прикосновений. Затихли, затаились, сбежали звуки, слышится только дыхание тел и неясное ожидание чего-то, о чем никто из них не скажет вслух.
Ты знаешь, я многое помню, о многом молчу, о многом постараюсь, но забыть не смогу.

...Тёплый майский вечер щекочет ладони и щеки, и время спускается к ночи паутинками росы и поздней свежести, пряной и чуть сладковатой; они снова обманули всех - или только так кажется? - и выбрались заняться своими делами, наплевав на все порядки и распорядки. Трава еще не такая высокая, но уже шаловливо щекочет ноги, чуть покусывая холодом острых алмазных капель, а тьма все равно приходит быстро и незаметно за пространными разговорами, смешками и подколками.
Лежа на собственных мантиях вглядываются в непроглядную синь, глубокую, темную воду, на которой легким налетом нанесен росчерк льдистой крошки. Его, очевидно, нанесла на полотно трясущаяся рука безумца-художника - неловко дрожала она над гладью растянутого над землей купола, разбрызгивая повсюду белую и серебристую краски.
Тишина. Только едва слышно мазнул землю вздохом ветер, и холодно блестят над землей плоды чужого искусства, творца, который предпочел остаться неизвестным.
Какое-то время они в безмолвии вглядываются в ночь, отыскивая глазами знакомые силуэты в небе.
- Кассиопея, - Пташка ведет пальцем, вырисовывая тонкий силуэт созвездия. - Есть миф о жене эфиопского царя. По версии, которую любят магглы, она была привязана к креслу за хвастовство, тем самым обреченная на постоянно кружение вокруг Северного полюса, переворачиваясь вниз головой. Очень странная легенда, да?
Звезды мерцали, припудрив тьму.
Идиллия нарушилась грязевый боем с последующим ворчанием "как хорошо, что есть очищающие заклинания", - потому что грязевой ком из Черного озера прямо в затылок - та ещё приятность, которую он все равно простил.

Таких воспоминаний - множество, даже больше, чем Кай мог бы предположить; они подёрнуты пылью времени, будто это было до невозможности давно, однако они - живые, настоящие, отзывающиеся теплом и приятным покоем. Мой патронус - твой, и эти образы питают его крылья; серебристые крылья - осколки тех самых созвездий, о которых мы позабыли в зыбкой осенней стуже.
Лгать себе о том, что достаточно лишь их, максимально глупо, но так спокойнее спать.
В своём сознании даю тебе шанс, не желая сдаваться. Бесконечности нет, и я внутри натянутая струна - разорвётся, лопнет, и некому будет сложить воедино.
Я бы мог рассказать, что ты преследуешь меня в отражениях, и я боюсь заглядывать в зеркала; это кажется манией, отклонением, ненормальностью, и я медленно, медленно падал в попасть, в которой никогда не разглядеть дна.
- Я не должен тебе отвечать.
Для твоего пытливого ума это головоломка оказалась сложной только потому, что ты, как и я, непредсказуемо отказываешься верить в мое фиаско. Я не должен давать подтверждений или опровержений, да или нет, ответа нет, пока самостоятельно не разглядишь его на поверхности. Не хочется думать об очевидном и одновременно, пожалуй, невероятном: в природе людей искать смысл в самых неожиданных, алогичных закоулках, опасаясь вглядеться внимательнее в то, что поможет раскрыть глаза и познать. Все они слишком умны для простых загадок, потому что ответы на них скучны и не будоражат воображение.
"Тебе не обязательно знать".
Протянутая рука как готовая к укусу кобра: гипнотизирует, манит, парализует страхом. Кай хочет отступить, отшатнуться - это первый порыв, инстинкт, прекрасно знающий, что ничего хорошего от этого жеста ожидать нельзя, - однако недвижимой, бледной статуей застывает, окаменев телом и душой. Взгляд твёрдый, смотрит скорее недоверчиво, до последнего ожидая подвоха, напряжённо пытается прогнать страх из горла. Когда последний раз твоя рука тянулась ко мне, Дезмонд, мне пришлось задержаться в больнице святого Мунго ещё на пару дней.
Но прикосновение абсолютно не несёт боли. Рука пахнет немного сигаретным дымом - выкурил ли сам, или подцепил где-то этот тяжёлый запах, - немного чернилами, алкоголем и мякотью апельсиновой корки; эти запахи включают приятную дрожь от верха до конца позвоночника, и аврор чуть прикрывает глаза, совершенно замирая, подчиняясь, повинуясь чужой руке. В нем чуть меньше стали, чуть больше моря, даже ветер утих, и только внутри досадная злость, потому что нельзя поддаваться, нельзя быть слабым, и ещё множество запретов, выдуманных не только им самим, но и странными правилами.
- Потому что это все не важно.

Я должен бояться твоих рук, как черт ладана.
В последнее время они не щадили: они дарили боль, синяки и шрамы, угрожали, пытались разорвать, изничтожить; но чаще форму рук обретали слова - ты стреляешь метко, Дезмонд, всегда попадаешь в цель. В моем доме зеркала нет до сих пор - вместе с осколками я пытался прогнать твоё отражение, что стоит у меня за спиной, но кажется, это более, чем бесполезно.
Я должен бояться твоих рук, как зверь, что боится огня.
Перепрыгнуть через страх - как волк перемахивает через охотничьи флажки, зияющие красным; чувствовать себя невыразимо глупо - насколько только позволяет сознание - и видеть, как рваные искры погони гаснут за спиной.
Я возвращаюсь во снах к одним и тем же мыслям, теми же тропинками начинаю путь, вижу одни и те же несменные декорации. Наизусть могу воспроизвести каждый сон, из памяти вырву каждый вздох и помятое, серое утро, запертое в небольшом помещении - не это ли признак знакомой болезни - или болезненного безумия? - подавленное, смываемое холодной водой.
Я не знаю, кому я пытаюсь лгать. Наверное, всему миру, играю в приличия, в мораль, хотя никогда многое не мог принять: в твоих льдисто-голубых глазах вдруг калейдоскоп разбросанных противоположностей; ноет в груди, там, где не так давно была открытая рана, сводит от мыслей о пьяном бреде и новой игре в доверие. Забини, бежать от тебя нет смысла, только испариться, исчезнуть вечерним туманом, растаяв с утренним шумом и спешкой проходящих мимо бесчувственных серых тел - этот путь проделан одним ударом или зеленой вспышкой искреннего желания.
Что полезного сделал я? Что оставил за собой, чтобы думать о том, что впереди может быть тёмное ничего, а позади - присыпанные пеплом дни, на пустыре которых гуляет зола с ветром; каждый желает оставить след, в истории или в сердцах, и есть ли тот, кто заточит память не только в трёх буквах на камне, но пронесёт её чуть дальше, на пару шагов и часов?
Мысли темны как ночь, в которой томиться ожидание театрального действа.
Кай прикрывает глаза вновь, слушая вкрадчивый вопрос, который, кажется, гипнотизирует; выдыхает тихо, вслушиваясь внимательно в произносимые слова, но не понимает их сути - только смотрит в чужие глаза, хватаясь за край ледяной радужки. Об этот лёд больно ранить ладони, но приходит понимание: я жив - тонкими струйками она стекает, безумно тягуче-горячими.
«Как глупо обманывать, когда совершенно не умеешь лгать».
Едва заметная усмешка прорезает его уста вновь. Пташка слизывает выступившую капельку крови, окрашивая кожу красным - жест хищный по природе своей, без угроз и лишних телодвижений. Действительно, зачем играть, когда правила заточены под проигрыш?
Властная рука скользит к затылку, настойчиво и даже решительно. За этим будто машинальным, не намеренным движением, которое скрыто интонацией усталой доброжелательности, кроется натура, привыкшая диктовать и указывать скипетром, деспотично ставить печати и решать судьбу неугодных.
Мою.
Дальнейшие события сложно ожидать: губы касаются губ, чужая кожа обжигает даже хуже, чем кончик палочки, выводящий под ключицей буквы; легкие не успевают урвать и кусочка густого воздуха, запертого в комнате, и все получается смазанным, неловким и слишком непредсказуемым. Как разряд: коротнуло, завертелось, и движение навстречу получается абсурдно жадным, будто к этому стремилось все существо - аромат, привкус и ощущения, всё воедино и порознь поворачивают в голове какой-то рычаг, и дает опомниться только тогда, когда пальцы машинально впиваются в чужое плечо, испугавшись ощущения свободного падения.
Пташка оказывается на постели и замирает, парализованный мигом и ситуацией; его лицо давно горит, а в голове борются две идеи, одна безумнее другой, и Кай желает две несовместимые вещи: оттолкнуть, сбежать, не дать продолжить этот цирк с представлением, кульминация которого скорее всего ожидаема, и прижаться, испить полностью внезапный случай, окунуться в абсурдность происходящего, потерять себя на сегодня и навсегда.
Я смотрю на тебя, Дезмонд, и мне слишком сложно решить эту головоломку.
Аврор сам тянется к своему коллеге, другу, врагу и возлюбленному - нужное нельзя подчеркнуть однозначно - и запечатывает на его губах поцелуй, отбрасывая рациональность, но сдерживая накопленное безумие - его все еще держит в своих узах страх, пока ловкие пальцы ненароком скользнули по шее, ключице, плечу, а тело колотит от противоречий - уйди, сгинь, возьми себя в руки!
Разве все должно быть так? Разве так ты хотел?
«Только так и возможно, разве нет? - подсказал ехидный голос внутри. - Разве мог он покуситься он на тебя, будучи трезвым? Сними наконец розовые очки!».
Это горькое осознание перебивает дух - хочется выбить его из себя, забыть, выбросить, как ненужную вещь - но зачем тешить себя пустыми, глупыми надеждами, чаяниями?
Идиот.
- Дезмонд, погоди, ты слишком пьян. Что ты делаешь?  - Кай выдавливает из себя это силой, чувствуя, как дыхание перекрывает ком.
«Кто ты, а кто он?»
- Тебе… нужно домой,  - почти шепотом, пытаясь отстраниться, впуская в себя болезненную реальность. Губы горят, будто их обтерло наждачной бумагой, но спокойствие в голосе - стена, и только лишь легка дрожь в кистях рук выдает с потрахами истину - не гляди, не смотри, забудь.

Как же хочется истерично и безудержно смеяться - от глупости ситуации, от собственного бессилия, от того, что тебя поймали на крючок, от того, что воздуха в легких неприлично мало; будь у него сейчас больше голоса, он бы заменил свой шипящий, дрожащий хрип, так неудачно пародирующий шепот, но нечто хотя бы отдаленно напоминающее крик: вот только зачем кричать, если тебя никто, никогда не услышит?
Угрозой немой повисла в воздухе какая-то не до конца раскрытая тайна; кажется - мгновение, один поворот  песчаных часов и снова назад, вспять, чтобы было спокойнее и чуть холодней - но нет под рукой чудесного артефакта, свободного менять историю так, как хочет этого природа человеческого эгоизма и страха. Перспектива признаться хотя бы себе, насколько боится душа остаться нараспашку душа после глубокого погружения в ночь, которая может обманчиво, насмешливо нежна, ввергает в ужас, поглощаемый смехом проходящих в оцепенении минут. Горько и в то же время сладко: вот она, сотканная противоречиями реальность, цепляющаяся тонкими лапками за сознание, будто бы пытаясь остановить, задержать и предотвратить. Но это все настолько бесполезно, что не стоит в пустую сотрясать воздух, в котором и без того повисли не рассказанные слова и не воплощенные грезы, которым нет и не будет места никогда, никогда, ни за что.
Тебе никогда не отказывали, Дезмонд?
О, представляю, ведь это, по твоему плану и незыблемым понятиям, абсолютно исключено. Отпрыск чистокровной семьи, вскормленный с блюда с золотой каемочкой, всегда получал только самое лучшее, но главное - все было в твоих руках, и обладал этим всем ты безраздельно и властно, так, как положено господину и королю. В твоих глазах отказ выглядит не иначе, чем тяжелым грехом, не прав ли я?
Разглядываю лицо в твое, медленно, сантиметр за сантиметром; оно для меня такое родное, что признаться в этом неловко и в какой-то мере даже, возможно, стыдно - образ твой что прекрасная статуя, неприкасаемая для тех, у кого черны руки и кровь. Перечислять свои нелепые мысли - это как пересчитать монетки всего Гринготтс, которые хранятся под чутким контролем неподъемных заклинаний и тысячи скрытых лиц.
Каюсь, возможно, будь все иначе, я не смог бы сопротивляться. Будь я другим, не взращенным тобой же на боли и постоянных стычках; кто-то говорит избитыми фразами, клише, припоминая, что мы в ответе за тех, кого приручили, но я скажу даже больше: мы в ответе за тех, кого мы создали своими же руками, словами, взглядами и движениями рук - ты подкрепил во мне и упрямство, и силу духа, не успев затянуть ошейник так туго, чтобы было невозможно дышать, и с чистым сердцем, кровоточащей раной скажу тебе то самое сокровенно «спасибо», понимая, что это не будет ложью, но прозвучит как издевка и незамутненное безумие души моей.
Всё предательски выдает: этот чертов болезненный огонь скул, блеск потемневших глаз и влажность уже зацелованных губ, рвущееся наружу дыхание и тонкость полученных ощущений, каждая из мурашек, куснувшая кожу обнажившихся в смущении ключиц и надрывно пульсирующая сонная - напряжен, полон опасности момент происходящего, но капля за каплей уходит прочь любая адекватность и рацио; как же отвратительно понимать, что все диктует немерно выпитый алкоголь, придушивший искренность еще на подлете - в светлых глазах нет той самой, живительной искры новорожденной правды, которая не успела появиться на свет, намертво истоптанная чужими принципами.
Завтра уже наступило, но, с одной стороны, для тех, кто спит и не спит оно задребезжит бледной полосой в окне лишь тогда, когда откроется взор после сонной бессонной ночи или десятого сна - так стоит ли согревать в ладонях сомнения, когда знаешь, что до утра еще далеко, и в самый темный час перед рассветом иногда творится история, решая философский и нелепый вопрос «сейчас или никогда?».
Стыд перекрывает дыхание. Наверное, тебе так легко понять, что все это время я был псом на привязи, уповающим на лишнее внимание со стороны своего хозяина, ожидающим чего-то там, где-то глубоко-глубоко внутри кусочка внимания и счастья? Узнай все в таких словах - рассмеешься презрительно и самодовольно, и я прекрасно тебя пойму - а потому промолчу, не явлю миру болезненные мысли и привязанности, скрыв все за улыбкой оскала и неотложных дел. А потому знай другое - я все еще не хочу подчиняться, все еще пытаюсь сопротивляться себе самому, отвергая, отрекая, вплетая в немые укоры мораль и общественный глас.
От собственного дыхания даже больно, и смущение зудит под кожей, как орда муравьев; кажется, что давно уже сам того не зная, показал оппоненту в этой партии все карты, явив ему полное отсутствие козырных карт в последнем ходе перед финалом игры: Дезмонд всегда был прорицателен, и одиннадцать лет их долгого противостояния давно сделали Кая бумажным журавликом на чужой ладони - Забини давным давно знает, из чего Стоун состоит.
Любопытно, что ощущаешь ты? Почти что уверен, что до сегодняшнего странного действа в твоей постели оказывались исключительно женщины - неужели даже сквозь поволоку, созданной градусом и желанием поддразнить, ты не видишь никаких отрезвляющих отличий?
Аврор и сам не заметил, что все еще придерживает рукой Забини, не отказавшись от попытки образумить и себя, и его - но Мерлин, как же хочется прекратить сопротивление, пустив на самотек все происходящее здесь и сейчас!
Осипший голос Дезмонда снова вызывает мурашки. Этот насмешливый взгляд, припорошенный стальной крошкой укоризны - «как ты можешь сметь?» - они глядят друг на друга, будто все еще в чем-то пытаясь завоевать первенство; вот только все равно оба прекрасно понимают, кто сегодня победил.
- Потому что ты пьян, - все еще пытается гнуть свою линию Пташка, но уже  почти надрывным, отчаянным шепотом, чувствуя, насколько скованно его тело, насколько оно не уверено, насколько  оно не готово принять то решение, которое уже давно приняло голова.
Губы касаются шеи - они почти не обветрены, их прикосновения дьявольски приятно, и у Кая нет никаких сомнений в том, что с ним подло играют, заставляя раз за разом пропускать ход.
«Кто знает, что я могу натворить?».
От этой фразы аврор слишком явно вздрагивает, то ли испуганно, то ли смиренно - констатация его полного поражения из уст Дезмонда выглядела почти как издевка - или она ею была? - и Стоун сам не замечает приглушенного выдоха, который издает, и который позорно похож на стон: похоже, в этих льдах он потерпит смертельное крушение.
- Ты действительно веришь, что мне все равно? - скорее риторический вопрос, потому что ответ на него Пташке не нужен не потому, что он прекрасно и сам знает ответ, а потому, что  он не вправе его требовать. Поцелуи продолжают движение вверх, и от этого становится чересчур горячо - позорно быстро, надо признать - и маленькая пустая надежда, что Забини не заметит этой вот чуть ли не подростковой реакции кажется настолько наивной, что даже неловко.
Давай, Дез, я почти сдался. Потому что будь, что будет - я не верю, что я не пожалею о том, что капитулировал, чуть позже - «сейчас» уже кажется непозволительно коротким.
Стоун убирает руку - последнюю крепость - и понимает, что пал на самое дно, больше всего опасаясь услышать «я пошутил».
Его лицо, с этими льдинками насмешки и превосходства, так близко, что хочется застонать. Что же я делаю?

Во рту вопреки поцелуям царила Сахара от нервов и лёгкой дрожи в самых кончиках пальцев; хотелось сбросить с себя наваждение, проверить, уж не какое ли это проклятие или приворот - голова кругом, потеряна нить логических суждений, а тело предало, как трусливый лис, которому предложили что-то более заманчивое, нежели молчание и какие-то моральные устои. Сделав выстрел, кое-кто попал в яблочко, выбив сразу десять из десяти - вот только стоил ли приз твоих усилий, а, Забини? Я уверен, что не могу представить степень твоего разочарования, которое настигло бы тебя, будь ты хоть на йоту трезвее; повезло ли, что разам затуманен алкоголем, повезло ли, что не отдаёшь отчёт в действиях и развязен твоя язык и руки? Кто-то бы сказал и "да", и "нет", вспомнив про то, что у кната две стороны, но настоящая ночь полнится лживыми утверждениями, обратилась в слух и смеётся над тем, как путается веретено полуслепой прялки-судьбы в узлы виселиц - подталкивает к разрешению совершенно иному, в корне меняя чуть, оставляя лишь место и время.
Могу ли выбросить из своей головы все, за исключением чистых эмоций? Все мысли, сомнения, «за» и «против», просто лишь наплевав на порядки и мнимые стены, которые я воздвигал своими руками, из того, что попадалось под руку: из теней обид, больших и мелких, из едких, прожигающих слов, из косых взглядов и нахальных усмешек, тех, что ловил налету, цеплял на себя ненароком свежими бирками, чтобы потом замуровать их в свои баррикады - хотел научиться быть дальше, окружив себя собственными миром, но все равно постепенно увязал в твоей трясине, день за днем - и так просто отдать их на растерзания странной, фантастичной случайности, которая больше похоже на сновидение полуночного бреда, нежели на реальность?
Мне всегда было интересно, Забини, чего боишься ты?
Ты всегда - сколько я тебя помню, долгие одиннадцать лет - стремился к признанию; методы были не всегда честные и изящные, надо признать, но то упорство, с которым ты шел к цели всегда оставляло за собой право восхищаться тобой - и я делал это, приняв дружбу, которая оказалась липой, за дар, ниспосланный как какой-то знак. Хотел, хочу соответствовать, постоянно спотыкаюсь по дороге к путеводной звезде совершенства, но всякий раз вспоминаю, что один факт не позволит сократить разрыв даже на один крошечный миллиметр - эта причина высечена у меня на груди яростью терновой палочки и жаром феникса, что заперт внутри, и оно служит простым напоминанием о том, что есть пропасти, через которые нельзя перепрыгнуть. В детстве мы все верим в воздушные замки, любовно обустраиваем их покои, пока не ощущаем то, что облака уходят из-под ног и мы падаем, падаем вниз, оказавшись в ловушке собственных фантазий и грез; ломаем хрустальные крылья веры, теряем ключ от своих сердец, забываем пароли от пламенных чувств, и тушим пожары эмоций - жертва для шага во взрослую жизнь, потеря своих и чужих идеалов, ориентиров - наверное, в этот момент ты процент вцепился в идеалы собственной семьи, будто бы эта льдина сумеет вынести тебя к порогу из золота и славы?
Стыдно сказать, сколько раз подобного рода сцены мелькали в мозгу, окрашивая сны в оттенки безумия и кошмаров. Не скажу, не выкрикну, не прошепчу никому правду о том, что приходит в усталую голову из раза в раз, напишу на бумаге, разорву и сожгу уже тысячное письмо, чтобы никто не нашел, не понял, не осознал.
Просыпаясь в ночи распугиваю видения дыханием и холодной дрожью - сценарии разные, меняющиеся декорации, но итог, как правило, везде один: дрожащими пальцами отгоняю от себя наваждения, убирая с висков следы от ночных сновидений, и жду, как плененный, рассвета, зная, что впереди будет казнь.
Топор уже занесён, и когда на нем сверкнёт полуденный луч, все свершится. Но до часа коротких теней еще полно времени, и я все еще в безнадежном ожидании неизбежного.
Иногда я все еще думаю, что знаю тебя другого, без этих холодных глаз и снисходительного игнорирования, не погрузившегося до конца в стальные тиски предрассудков, шаблонов и мнимой независимости: смех детский и непосредственный, пока еще забавные угрозы – «только попробуй кому-то об этом разболтать!» - и множество простых моментов; забавно, что хорошо так в памяти укрепился день первого знакомства, когда ты гордо, отрабатывая семейное высокомерие, представился важно как Дезмонд Забини, тем самым тоном, который требует трепещать от ужаса узнавания и бесконечного уважения, - а я только усмехаюсь в ответ будто бы по-бунтарски нагло, ведь не знаю еще о всех этих ниточках и паутинках, заблуждаясь о равенстве положений…
«Никогда не слышал о Забини».
И никогда не мог сказать, что есть в тебе такого, что заставило позволить хищной птице сожрать горностая, заняв его место раз и навсегда, свершив пищевую цепочку; все складывается из настолько мелких кусочков пазла, что их никогда не отличить от песка – собирают картинку моих страхов и страстей, подводных камней. Никому не дозволено видеть их, но вскрываешь мою душу ножом из чисто научного интереса, как ребенок, которому в руки попалась в руки красочно иллюстрированная книга по анатомии, рождающая вопросы «что будет, если…».
В голове Забини давно уже рождались догадки – Кай помнил об этом, и что-то внутри болезненно щемило от настоящего страха за то, что его маленький секрет, который он бережно хранит в хрустальной вазе своей души от чужих глаз, станет явью для человека, который любит топтать васильки в колосках пшеницы, привыкнув глазами к скучной и банальной красоте обычной садовой розы. Знание – сила, оно – творец и разрушение. Узнав наверняка, разрушишь все, что было во мне, до самых основ – и что же буду делать я?
Аромат его кожи даже лучше аромата его духов – но от это мысли становится тошно, дыхания слишком мало, а растерянность накатывает на берег сознания девятым валом, уносит в крайности, в страх, преисполненный возбуждением: слишком близко, слишком тесно, слишком много «слишком», прямо как тогда, в Мунго, когда один оступился, а второй попытался вдавить его в землю еще сильнее, угрозами и чужой виной.
За ухом останется метка – следовало бы взбрыкнуть, как можно сильнее его оттолкнуть, но сил на это внезапно нет, и Пташка на секунду жмурится, закусывает губы, боясь издать хоть еще один предательский звук.
- Неужели единственное? – получается слишком хрипло – аврор сглатывает, все яснее понимая свое дурацкое положение. Тело предало его гораздо быстрее, чем голова, сделав это с изяществом пещерного человека, выставив Кая просто-напросто подростком в пубертате: позор, ничего не сказать, когда он вообще успел стать таким чутким?
  - Уже? – и Стоун едва удерживается, чтобы не закрыть лицо руками – ему мешает только Дезмонд и прохлада его губ на горящей огнем коже скул; кажется, здесь уже даже говорить что-то становится абсолютно бесполезным – чересчур красноречивы все реакции организма, над которым явно проводят пытки.
- Я… - как же хочется оправдаться! – Это не…
Гулкий удар о солнечное сплетение – и тишина. Не продохнуть – уши заложило ватой, и на какое-то короткое движение век тело обмякло, став пластилиновым, невесомым.
Кай разглядывает лицо Забини – оно расчерчено дьявольской улыбкой, издевкой, а в интонации ничего, кроме насмешливой пробы – приоткрывает рот в тщетной попытке вдохнуть, будто бы не может усвоить то, что услышал, без единого глотка воздуха, но лезвием бритвы проходится по внутренним органам продолжение той самой заветной фразы, той самой, но искренности в ней не больше, чем помещается на кончик булавки.
«Это тебе хочется услышать?».
Выдох на моем лице, как след от пощечины.
Предполагал, знал, предчувствовал, какую боль это может нести, но не мог и мыслить о том, что она будет настолько обидной, горячей, болезненной. В сердце влили раскаленный металл, оно сжалось до размеров бусины, чтобы, кажется, лопнуть, а горло по-детски банально душит петлей из обидной горечи и отчаянного крика.
Не думал, что будет так сложно – ты выстрелил в упор, проделав сквозную дыру, и все же уже замирает, раздувая меха – перед глазами темнеет, и обиду, будто оборотень с тысячью масок, липкими? черно-лакричными щупальцами обволакивает нечто, от чего всегда пытался скрыться, что пытался погрести под светом души – это нечто зовется яростью, которая начала прорываться наружу, отразившись в глазах темной искрой.
Ты, Дезмонд, прав. Я хотел. Все, что было во мне, грезило, давно смирившись с абсурдностью и жадностью своей мерзкой душонки, которая смела позариться на чистую кровь, я просто пытался быть лучше, двигаться к совершенству; и теперь, поняв истину в первой инстанции, ты низко смеешься надо мной, потому что это действительно смешно – ведь так?
Люблю всегда и ненавижу сейчас – ты ломаешь меня, Забини, все кости и разум мой.
Видел ли Дезмонд, как синяя гладь потемнела, и как шторм пришел к тем берегам? Настроение сменилось в несколько коротких мгновений, и тихое звериное рычание вырвалось из горла само собой – разом окрепли мышцы, побледнело лицо, и радужка погибла под натиском расширившихся зрачков; он слишком стремительно, тем самым змеиным броском, хватает чужое горло, уже не заботясь о том, может ли потенциально остаться след от крепкой, полубезумной хватки, и перекатывается, завоевывая временно первенство в позиции не победителя, но побежденного, уцепившегося за возможность урвать матч-реванш, и далее придавливает весом противника, внезапно оказываясь тугим комком напряженных мускулов. Как же хочется хорошенько проехаться тебе по лицу – но вместо этого пятерня лишь смыкается на челюсти, цепко и предостерегающе, – и тихое шипение нельзя сдержать:
- От тебя мне ничего не нужно. Не советую шутить со мной, Дезмонд – иначе внезапно может стать больно, -  миг, и во взгляде непривычная жесткость, но в самой глубине зрачков не скрыть той вьюги, которая изнутри пожирает легкие – в них кружится боль, гнев, разочарование – и, неожиданно, - смертельная усталость, в которой терять уже, кажется, нечего.
Ему – нечего. Все, кроме этих чертовых чувств, он оставил в том прошлом, когда ему наконец смогли показать, сколько стоит наивность – она стоила жизни единственного достойного на нее человека, который был светом – и теперь оставалось выбросить только их.
Но как, если изо дня в день передо мой ты?

Вдох-выдох, выдох-вдох.
Захлестывает, так, что еще чуть - и можно захлебнуться, потерять себя во вспышке, которую, кажется, тщетно контролировать. Аврор знал это ощущение, он испытывал его единожды, когда был еще совсем ребенком - именно тогда магия постучалась в его сердце, чтобы остаться там навсегда, став неотделимой частью не только его тела, но и духа. К хорошему привыкаешь быстро -  это уже давно всем известная истина, и маленький Пташка, получив второе дыхание, уже не смог бы прогнать её, добровольно отдав то, что пришлось бы насильно выдрать из груди.
Но страшно - страшно видеть, как в гневе смываются черты чужого лицо, как уродует ненависть душу, сжирая свет; эти губительные чувства подпитывают мощнейшие темные заклинания, позволяют словам проклинать, раздирая на клочки существующую человечность - и Кай почувствовал, как шип вцепился в сердце, а холод прокатился по позвоночнику, но губы все еще сжаты в полоску, желваки играют, словно это поможет сдержать всю злость внутри, остановив наконец волну, рассекая её, как то делает пирс.
Вдох-выдох, выдох-вдох.
Как убрать из глаз твоих эту самодовольную усмешку? Как сделать так, чтобы все это стало сном, который привиделся тебе в самый темный час перед рассветом, не важно, кошмаром ли сведя конечности или простыми картинками сменив одна другую перед усталым взором?
Пальцы уже ослабли и не сжимают так сильно чужую шею, и хотя внутри клокочет лесное пламя, ветер уже утих, перестал разносить искры, зажигая очагами гневной заразы пожухлые стебли иссекшего, истощенного терпения.
Кричать - бесполезно, доказывать - наивно. Все поступки рано или поздно обращаются в пыль, говорить о заслугах прошлого дня - будто будоражить в воздухе давно уже осевшую историю. Никогда не замечал, не заметишь, не хочешь или не можешь, причины совсем не важны. Главное лишь то, что всё уходит в пустоту. Все мы.
Он понял все. Страхи лезут из щелей и углов, бросает в холодный пот, тянутся тени из половиц, не будет спокойной ночь: черт дери, как легко раскрылась та самая заветная дверь, капелька алкоголя и чуть игры - мгновенно заржавел надежный замок, распахнулась неподъемная дверь, отрылся ларец, в котором таилось сердце мое и чувства. Самое время вспороть плоть.
Давай же, давай!
Хриплый смех - Кайсан склоняет голову на бок, свет играет на едва заметной синеве. "Ему идет смех" - ловит себя на мысли, но отбрасывает её сразу, испугавшись материальности, осязаемости Свет фонаря, липкая тьма, двое потерявшихся в океане.
Сможешь ли ты сделать еще больнее, Дез?
Волна приносит новые чувства - горькое сожаление, едкую грусть, тоскливую апатию - глаза ищут глаза, находят их и цепляются только за наигранное сожаление - его он сумел разгадать легко, столько раз видел в чужих отражениях, что сложно уже перепутать - на что готов, чтобы вывернуть меня наизнанку?
- Нет.
И все возвращается тихо на круги своя - Пташка не отпускает, но уже почти не удерживает его, погасив в себе  резкость опасных движений. Когда-то он думал, что любовь - это собственный, обдуманный выбор, что она должна быть обоюдной, иначе нет в ней никакого смысла, и нет желания зажигать звезды, потому что это никому не нужно; но как же глубоко ошибался Стоун, и с каким ужасом он осознал ошибочность своих суждений, судорожно пытаясь отогнать свои чувства прочь - избегал, не смотрел, пытался не слышать, не слушать, не замечать - но не смог, не сумел. Вторая палочка - новый патронус, хищный, пикирующий, совсем не его. Магия часто говорит больше, чем слова. В тот раз она как никогда красноречиво продемонстрировала его поражение самому себе - но забыла подарить ему смирение, которое должно было сгладить осадок от проигрыша.
Ладонь ложится на предплечье, гаснет темнота зрачков, прикрытых тяжелыми веками - алкоголь вовлекает в сон, укутывает пологом временного забвения, выравнивается дыхание и сердечный ритм.
Синеву прикрывают ресницы - Кай долго рассматривает его лицо, покоящееся на усталом предплечье, и ощущает, как злость наконец испарилась, оставив в напоминание о себе только саднящее горло и сосущую пустоту где-то в районе живота. Кто-то говорит, что там должны быть бабочки, но они, очевидно, скончались в муках, не выдержав агонии и темноты.
Шальная мысль отблеском молнии сверкнула в голове: тихое Accio и палочка уже в руке. Выбор, казалось бы, есть всегда - одно лишь заклинание, и все твои страхи останутся в этом ужасном сегодняшнем дне, забыв о существовании завтра, - но иногда мы не в праве выбирать.
Стоун усмехается своим мыслям несколько даже цинично. Кто бы мог подумать, что Obliviate простой аврор умеет использовать даже подозрительно хорошо.
Он почти готов занести палочку, но что-то ёкает внутри, останавливает кипарис на излете, не давая чарам забытья свершиться - большой палец осторожно оглаживает слегка заросшую щеку, и Пташка ловит на своих губах выражение грустного смирения - не может позволить себе творить волшебство так дерзко.
Час утренний стоит двух вечерних.
Аврор соскальзывает с постели, легко укрывает спящего пледом - не будет тревожить его сон, забирая права у солнца; повинуясь растерянному взгляду, стыдливо приспускаются шторы, скрывая безмятежное лицо от света фонаря - спи, спи, пока не наступит рассвет.
Все тело набито ватой. Оно бездумно легко и одновременно неподъёмно - машинально направляется в ванную комнату, на автомате пытаясь заглянуть в зеркало, но сразу же отводит взгляд, стыдясь пустоты на стене - на все можно найти тысячу оправданий, но на приступ безумия прав никаких нет. Босые ноги колет льдом, режущей кромкой размыкая плоть - невидимый след горячим дыханием пишет путь.
Холодная вода должна смыть остатки прошедших минут, но с новым рубцом ей не справиться никогда.
Думает скользнуть в постель - дрожащий не от ледяной ванной, а странной, болезненной опустошенности, но снова видит Дезмонда, сбросившего на пол укрывавший его плед и свернувшегося от холода уже практически посередине кровати; Кай качает головой, про себя думая о сходстве их, таких взрослых и серьезных, с сущими детьми, и повторяет проявленную ранее заботу, подоткнув теплый плед более тщательно: наклоняется сильно, почти касаясь носом чужого уха, но сдерживает порыв, полностью отбрасывая любые соблазны. «Ты это хотел услышать?» - будто зажеванная пленка, продолжает крутиться в голове насмешливая фраза, пощипывая глаза и ноющее горло.
Утро раскроет глаза и перетасует карты, и пусть неизвестным будет завтрашний день, неизбежен его яркий, серый свет, выведенный из оттенков черного.

Тянулось бесконечно полотно: ночной покров стягивал все живое путами сна - погружает в сон, как на дно, и тонут, тонут мысли до момента, пока не разобьет окна рассветный луч. Забытье - проклятие или облегчение, но только, если пустота в черепной коробке не полнится кошмарами. Говорят, что тьма полна ужасов, ночь - нерассказанных сказок, но почему тогда все смешалось в один тугой ком, который не распутать на ниточки причин и следствий?
Не мог уснуть: боялся сомкнуть глаза, опасался заточения своим сознанием, взбудораженным прошедшими часами; мелко дрожал под тонким покрывалом, силясь то уснуть, но отпугнуть сон - не готов сегодня к усталым видениям, не хочет осязать на себе дыхание очередного кошмара.
В соседней комнате - тишина. Заглядывал всего пару раз, осторожно поправить плед и просто проверить, как чувствует себя гость... До этого казалось, что рассвет слишком близок, но ночь оказалась долгой и очень, очень темной, такой, что фонарь был лишь вырванным из контекста времени и пространства светлячком, болтающимся сиротливо и глупо в подвешенном состоянии до тех пор, пока черный не сменит серый, и тихим зверем не прокрадется в сонный Лондон дождливый, рассеянный туман.
Загнал себя в конуру собственных мыслей: а что, если? Хочется твердо стоять на ногах, ощущая не лед водной глади, а опору под ногами - к гриндиллоу тогда все эти мысли, пусть рассыпется все это в прах и уйдет на рассвете в самый сонный час, пока еще можно будет сомкнуть глаза.
Знаешь, Дезмонд. Мне бы, наверное, действительно хотелось безразличия - хотя это, конечно, откровенная и наглая ложь - но не так я устроен, а ломать себя…
Нет.
Я сломан и починке не подлежу.

Под ногами снова знакомая тропинка. Дышится уже легче, но воздух тяжел, туго заходит в легкие -  механические движения успокаивают: раз-два, раз-два, уже мокрая спина и тупая боль где-то в грудине, легкое головокружение без глупых, случайных обрывков ранее виденных сцен. До полного выздоровления - вечность и еще куча жизней (хотя это все неприкрытая, обнаженная до самых костей ложь), собрать разбитое в пыль стекло слишком сложно, руками неопытных мастеров - невозможно.
Тот же самый путь, только до дождя еще далеко - жаль, в осенний сезон нет гроз, но ливень уж очень скор на расправу. Первая капля скорее всего упадет до тех пор, пока аврор вернется домой, но ноги пока насчитывают километры, и ломота во всем теле из-за отсутствия сна наконец отливом уходит в подкорку сознания. Серые пес где-то совсем близко - смятение хозяина беспокоит его, но преданный друг молчит. Наверное, это лучшее его качество.
Он возвращается домой только спустя пару часов - умиротворенный усталостью во всем теле и временным отсутствием мыслей. Виго сразу же скользит в комнату, где привык спать: Кай не запрещает ему, но предупреждающе велит без глупостей. Собака виляет хвостом и исчезает за дверью, будто бы приняв инструкции.
Вода сначала холодная, после - почти горячая, граничащая с болезненным кипятком - ливень прошел насквозь, и теперь следовало бы согреться, смыть серость и болезненный отпечаток бессонницы, получить немного тепла на последующий день.
В квартире - запах кофе с примесью чего-то, похожего на лаванду, тихое урчание напитка в турке; сам Кай еще заварил и чая - так, на всякий случай - уютно, спокойно, стирая случившиеся недоразумения. Наверно, так будет лучше?
Лучше?..
"Нужно повесить зеркало".
Уже в коридоре странная возьня привлекает внимание Пташки, и он проходит к двери - остаётся там, наблюдая картину, которая едва ли не натянула на лицо глупую ухмылку. Виго в общем и целом был псом весьма себе дружелюбным, так что Забини пришёлся ему  вкусу - обслюнявленное лицо мужчины было тому ярким свидетельством, как и довольная морда пса, который был весьма не прочь продолжить "утренние умывания". Представить, насколько Дезу сейчас отвратительно, было достаточно сложно, а ржать хотелось премерзко и в общем-то очень и очень неприлично. Нужно отдать должное, Стоун даже смешка не издал и ухитрился каким-то образом сохранить абсолютно непроницаемое выражение лица. Не нужно травмировать Забини ещё больше во избежание разного рода непредвиденных реакций, которые, как Пташка уже успел убедиться, имеют место быть.
- О, лица ты уже распознаешь,  - похвалил коллегу Кай, чуть склонив голову на бок. "Умничка какой" . От него не укрылся взгляд Дезмонда, до этого устремлённый на фотографию, и то, как он, похоже, поморщился от приступа головной боли. Похмелье. Но, впрочем, неудивительно. Он тысячу раз злорадствовал страданиям Роберта, но тут, почему-то, не хотелось. Устал.
Виго, завидев хозяина, решил, похоже, что миссия его окончена, а теперь можно пойти на разведку в соседнее жилое помещение - да и вообще, хозяин, давай поиграем?! - и эта серая глыба, вывалив язык, двинулся на порядочной скорости в сторону аврора, схватил полотенце и...
...ты редкостная тварь, дорогой друг. Остаться перед Забини в чем мать родила уже во второй раз уже даже не смешно.
- Виго!
Бойня за полотенце была не на жизнь, а на смерть. Будь Стоун чуть менее натренирован, он бы с позором её проиграл, поскольку соревнование с собакой, которая весит больше, чем ты сам, занятие весьма сомнительное: пес устрашающе рычал, мотая башкой из стороны в сторону, а Кай отчаянно шипел что-то вроде "фу, нелепое животное, фу, кому сказал!" - однако короткая битва закончилась победой Пташки, который сумел отобрать полотенце и наконец прикрыться.
Позлорадствовал? Оно и видно. Карма.
Спешно извинившись за ситуацию, Кай быстро порылся в полке, а после, извлекши оттуда нечто, подкинул предмет Забини на кровать. Это оказался пузырёк с зельем, которое как правило снимает разные виды головной боли.
- Выпей. Станет легче.
Он внимательно смотрел на Забини, пытаясь разгадать: помнишь ли ты хоть что-то со вчера, Дез? Твоё растерянное выражение лица одновременно облегчение и мука, но в моих глазах ты не прочитаешь ничего, там ровный, зеркальный штиль, даже несмотря на то, что так хочется...
Плевать. На все.
- Душ в твоём распоряжении, чёрное полотенце чистое. Кофе ещё горячий, я заварил чай... как насчёт завтрака?
Мысль о том, что снова сиял голой задницей перед не совсем ещё пришедшим в себя Дезом не отпускает, смущает и в общем-то где-то даже конкретно убивает, хотя бы просто потому, что-то прошлый раз это все закончилось не очень располагающей к дальнейшей жизнедеятельности дырке. Не хотелось бы повторять тенденцию.
Выдохни, Стоун. У тебя началась паранойя?
Непринужденность в голосе даже не звучит фальшиво.
В приоткрытое окно влетает на скорости сипуха - её крыло запускает цепную реакцию, и падающие книги-домино задевают рамку с единственной фотографией - хруст, с которым она падает, заставляет вздрогнуть: скорее всего, стекло лопнуло, если не разбилось в дребезги...
- Глупая ты птица,  - очень устало выдыхает аврор, наблюдая за тем как птица довольно устраивается на углу стола.
Жизнь - очень дерьмовая штука.
Особенно сегодня с утра.

Дезмонд не оценил шуток. Впрочем, оно и понятно - когда голова превратилась в колокол, а каждый звук в ней проходит через призму диапазона, в котором бьют огромные часы на башне Вестминстерского дворца, то чувство юмора сразу же улетучивается, точно следы мелкого дождя в засуху.
Да и не прислало наследнику чистокровного рода реагировать на писк грязнокровки.
После выпитого зелья жизнь должна была стать в разы легче. Забини с большой опаской отнёсся к тому, что было у него в руках, однако муки выбора между "пить или не пить" завершились в пользу заветного пузырька, который растворился, как только содержимое покинуло стеклянную баночку.
Пташка смутно понимал, как будут развиваться события дальше.
Глядя на неприлично довольный комок перьев, аврор устало потёр лицо, с равнодушной грустью отметив для себя, что ругать птицу в общем-то совсем бесполезно: во-первых, совы не отличаются особым умом (почему магглы сделали их символом мудрости, да ещё и всячески поддерживают миф об их умственных способностях?), во-вторых, она сделала все, что от неё требовалось, а значит какой с неё спрос?
Что же теперь? Забини, естественно, как можно быстрее свалит восвояси - странно, что от присутствия со Стоуном в одной комнате у него все ещё не задергался глаз, наверное, слишком это неприятно при подобной головной боли – и конечно же будет как можно более явно делать вид, что все это было для него сущим ночным кошмаром. Судя по реакции, события прошедшей ночи не оставили в его воспоминаниях и малейшего отпечатка – что же, это должно было, с одно стороны, позволить Пташке облегченно выдохнуть и скрестить пальцы, но с другой стороны какое-то странное, потерянное чувство поселилось в душе. Неужели сам не можешь решить, чего тебе больше хочется, Стоун? Разве зря говорят, что счастье в неведении, а заблуждение лучше знания?
«Хотел бы ты, чтобы он помнил?».
- Там, - ответил на выражение желания Кая, едва качнув головой в сторону ванной комнаты. Все эти мысли пронеслись в голове молниеносной вспышкой, пока он наблюдал за тем, как Дезмонд, все еще едва заметно, непроизвольно морщась, встает с постели, откидывая укрывавший его до этого плед – несколько помятый, несвежий, и такой же сонный.
Вода должна вернуть чувства.
Кай не словил, но почувствовал на себе взгляд: органы чувств часто отзывались на такие наблюдения Забини мурашками, ибо интуицию теперь было обмануть гораздо сложнее, чем раньше – не обманывая себя, признаю, что мне безумно хотелось бы прокрасться в твои мысли, Дезмонд. Потому что играть в загадки начинает надоедать. Особенно, когда знаешь ответы на не заданные вопросы.
- Все как всегда, да, - с эхом улыбки в голосе повторил Пташка, будто бы беззаботно посмотрев в лицо коллеги-аврора; на мгновение оно показалось ему каким-то задумчивым, и на языке мигом змеиными кольцами свернулся вопрос, однако анимаг не задал его, забросив на свалку никому не нужных слов.
За эти сутки я пытался прогнать тебя непроизносимое количество раз, но сейчас мне кажется, что я не смогу произнести эту фразу еще раз.
Терновая палочка оказывается в руках у Забини – это почти заставляет напрячься, почти инерционно, совершенно не задумываясь о том, что в данной ситуации это более, чем абсурдно – и тихое «Reparo» воскрешает разбитую рамку с фотографией, и Кайсан не может удержать удивление, которое отражается в его синих глазах, будто отблеск солнечного луча. Дезмонд никак не комментирует свои действия – он просто уходит в душ, оставляя Стоуна при его запутанных в клубок мыслях, в совершенном одиночестве: дверь в ванную издает тихий скрип и замолкает. Ушел.
Пташка оглядывает комнату в первые мгновения совершенно не соображая ничего, с трудом переваривая информацию, пытаясь уложить ее в голове уже отшлифованным конструктором, однако терпит полное фиаско: последнее действие Дезмонда привели все в абсолютный беспорядок без права восстановления.
Оба играют в какую-то игру в недосказанности, которые каждый расшифровывает по-своему, складывает в отдельные отсеки на «подумать» или же обрабатывает в какие-то определённые выводы – правильные или нет им не может быть известно, но всегда же хочется верить в собственный успех? Сколько бы не старался внушить себе мысль о какой-то сильной неприязни к Забини, она всякий раз неизменно терпела крах: привязанность оказалась сильнее любых таранов, будто стены ее были выточены из алмазных глыб, но она и связывала порою по рукам и ногам. Давно уже перестал быть собакой, но неизменно глазах эта чертова преданность, только нет хвоста, чтобы им повилять.
Враги – не враги, совсем не друзья и даже не приятели. Коктейль из концентрата неприязни, какого-то смирения и в то же время кардинального непринятия.
Почему говорят, что моя кровь черна, хотя она такая же красная?
Шумит душ. Думается, что Дез проведет там еще не менее десяти минут.
Сова пронзительно запищала – цок-клац когтями по столу, бац! и уже на подоконнике, показывает всем видом, что уходит в заслуженный отпуск.
- Будь твоим хозяином не я, тебя бы давно пустили на перья, - вздохнул Стоун, осторожно поправив исцеленную Забини фотографию – от аврора не укрылось, что мужчина рассматривал ее, когда он вошел в комнату. – А так тебе ужасно повезло.
Он машинально застелил постель, и взгляд его наткнулся на то, с чего все началось вчера – часы с красивым серебристым покрытием одиноко лежали на полу, верно, выроненные хозяином, или сброшенные – кто уже будет знать? Пташка осторожно взял их в руки, снова рассматривая их – внутри таилась загадочная, неизвестная сила, но она приятно грела кончики пальцев, несмотря на то, что металл с виду оставался холодным. Кай не сомневался, что это мощный артефакт, но его действие оставалось для него большой тайной, точно такой же, как и буква на циферблате, которой нет ни в имени, ни в фамилии Забини.
- Не забудь их. Будет обидно, если ты снова их потеряешь, и придется искать, - еще до появления Деза он слышал, как в душе перестала шелестеть вода, а боковое зрение уловило движение на входе.
- Черный тебе к лицу, - Кай усмехается, переложив часы из ладони в ладонь – прием, который помог хотя бы ненадолго отвести нескромный взгляд от Забини, на бедрах которого красуется только то самое чистое полотенце. «Как, впрочем, и отсутствие одежды».
У него до сих пор шрам. Странно, что он его не свел.
Могут ли быть такие отметины предметом гордости?
«Его тело уж точно может», - произнес в голове ехидный голос, который Пташка мигом задавил озвученным вопросом:
- Как голова?

Отредактировано Kaisan Stone (2018-05-24 11:23:06)