Над Запретным лесом сгущались сумерки. Вокруг царила тишина: совсем недавно прозвенел колокол, ознаменовавший начало ужина и согнавший даже самых увлечённых любителей прогулок под своды Большого Зала. В вечерней серости посреди терявшейся в гуще леса узкой тропинки, будто из ниоткуда материализовался тёмный силуэт мужчины с выделяющимися даже в этом неверном свете ярко-рыжими волосами. В укрывавшей его до этих пор мантии-невидимке больше не было никакой необходимости – ещё пара шагов и чаща леса полностью скроет его присутствие.
Ветер согласно зашелестел ветвями деревьев, и за шуршанием листьев будто бы  раздалось еле слышное перешёптывание притаившихся в темноте призраков. Мужчина раздражённо покачал головой – что за глупости, суеверия никогда не были по его части. За призраками это вон, назад, в школу. Почти Безголовый Ник уж точно будет рад перемолвиться словечком, а Пивз с превеликим удовольствием швырнётся бомбой-вонючкой, по старой дружбе. А то, что он не за этим сюда пришёл, ещё не повод выдумывать себе невесть что, чай не трепетная девица с разбушевавшейся фантазией.
Убрав послушно скользнувшую лёгкой пеленой мантию-невидимку во вместительный карман дорожного плаща, мужчина кивнул собственным мыслям и решительно двинулся по тропинке вглубь леса.
Сомкнувшиеся над головой густые ветви тут же отрезали его от того скудного солнечного света, что ещё озарял окрестности древнего замка. Мужчина сделал несколько неуверенных шагов в темноте, но почти сразу же запнулся о торчавшую из земли корягу. Чертыхнулся негромко, порылся в кармане и прошептал «Люмос». Над тропинкой тут же засветился тусклый голубоватый огонёк, озарявший путь лишь на пару шагов вперёд.
До первой развилки он шёл уверенно и целеустремлённо, но на ней замер, в нерешительности оглядываясь по сторонам. Даже жаль было отчасти, что давние обитатели леса покинули его после смерти своего главы, и от старого совета «следуй за пауками», данного когда-то Гарри и Рону, толку теперь было не больше, чем от пролитого зелья. Ну да долго сожалеть и раздумывать он тоже не привык, поэтому просто свернул налево – там заросли казались не такими непроходимыми.

Сколько прошло времени, он не знал. Задача оказалась сложнее, чем он предполагал. Лес был знаком ему не так хорошо, как школьная территория, да и менялся он гораздо быстрее, чем сотнями лет стоявшие без изменений стены замка. Поэтому разыскать место, известное лишь по рассказам, оказалось настоящим испытанием. К тому же сама природа будто бы сговорилась не пускать упёртого путника туда, куда он так стремился. Дорожки извивались, петляли и то и дело выводили на прежнее место или и вовсе заканчивались непреодолимым препятствием вроде огромного упавшего дерева или глубокого оврага. Деревья и кусты то и дело цеплялись за полы плаща и рукава, буквально пару минут назад мужчина отчётливо слышал треск рвущейся ткани. Всё будто бы противилось свершению задуманного им. Но он не собирался сдаваться – с его упрямством уж точно не совладают какие-то там кусты и тропинки, а зловещие обитатели леса, которыми их пугали в школьные годы, до сих пор на пути не попадались. Возможно, они тоже переместились ещё дальше от людей. Ему бы это было только на руку.

Вот, наконец, впереди забрезжил тусклый свет едва набирающей силу луны, и упрямый пришелец вышел на прогалину, очень напоминавшую место, которое он искал. Точнее, в груди что-то ёкнуло: да, это оно, вот, остановись! Ведь, конечно же, прошедшие годы изменили пейзаж вокруг, практически стерев все отличительные черты. Ничем не сдерживаемая, поднялась трава, кое-где стремились вверх тоненькие стволы молодых деревьев. И только если очень пристально вглядываться в старые кроны, можно было до сих пор кое-где различить застрявшие в хвое тонкие клочья древней паутины.
Но мужчина не стал спорить с собственным внутренним голосом и замер посреди поляны, напряжённо вглядываясь в темноту вокруг, пытаясь представить события из далёкого прошлого. Вон там, должно быть, тлел вражеский костёр, а с той стороны, откуда пришёл он сам, наверняка вышел и Гарри… Мужчина на всякий случай, не питая особой надежды, махнул в ту сторону палочкой и пробормотал заклинание призыва. Ничего. Ну ещё бы. Это было бы слишком просто.
Со вздохом он подошёл к месту, где в густой траве и палой листве терялась идущая из лесной чащи тропинка, и опустился на колени, даже не подумав о том, что рискует окончательно загубить уже изрядно подпорченный дорожный плащ. Зашарил по земле руками, с каждой секундой всё быстрее, со всё возрастающей нервозностью разгребая нападавшие за многие годы листья, впиваясь пальцами в холодную вязкую грязь, раскапывая её, не обращая внимание на окостеневшие от холода пальцы, царапины, черноту под ногтями и сорванные пару раз пластины… Каждый раз, натыкаясь на что-то в земле, замирал, забывая даже дышать, и с остервенением откидывал в сторону очередной бесполезный камушек, щепку или шишку… Отказывался верить всё настойчивей бившейся в голове мысли, что ничего здесь и нет. Нет, быть такого не может, просто нет, и всё. Это должно быть нужное место, и то, зачем он пришёл, просто обязано быть здесь. Он просто свихнётся окончательно, если придётся возвращаться ещё раз – и сейчас-то еле собрался с силами, чтобы прийти.

Сам не заметил, как вырыл довольно внушительную ямку. Наткнулся на что-то, был уже готов отбросить находку к прочему откопанному мусору, но тут вдруг глаз зацепился за то ли причудливую трещину в поверхности небольшого чёрного камушка, то ли на сознательно нанесённый узор… Разделённый пополам круг, треугольник… Неужели действительно он не выдаёт желаемое за действительное, выискивая высший смысл в обычных выщерблинах в камне, неужели действительно нашёл то, что искал?
Знак Даров Смерти.

Дыхание перехватило, пошевелиться не получалось, лишь сердце билось гулко, отдаваясь в висках, ушах, кончиках пальцев, норовя выскочить из груди. Глаза прожигали крошечный покрытый сколами камушек на широкой грязной ладони казавшийся совсем маленьким и незначительным. В голове стучало одно лишь «Не. Может. Быть».
Прошла, должно быть, целая вечность, прежде чем он смог совладать с собой. Сжал ладонь, ощутил тепло камня – ему кажется, или тот становится всё горячее? – зажмурился, как мальчишка в ожидании подарка на день рождения. Крутанул камушек на ладони. Раз. Другой. Третий. Ну?
Резко распахнул глаза, завертел головой, с отчаянием вглядываясь в по-прежнему пустую темноту вокруг.
- Фредди? – срывающимся голосом прохрипел едва слышно, отчаяние пополам с разочарованием, ладонь, сжатая до боли.
На что ты рассчитывал, идиот?

Семнадцать лет.
Именно столько прошло с тех пор, как эта поляна озарялась неверным светом костра, а сгрудившиеся вокруг него чёрные фигуры в масках отправлялись в сторону оставшегося где-то за пределами видимости древнего замка, долгое время бывшего для большинства из них домом. Семнадцать лет прошло со дня главной и последней битвы той войны. Со дня, когда они с братом погибли.
Он совсем не помнит первый год после смерти – их общей, одной на двоих, он не сомневается в этом, верит, нет, знает. Их ведь всегда было двое, и иначе быть попросту не могло. А то, что одно из двух тел почему-то до сих пор двигается, ест, когда заставляют, спит изредка, когда совсем уж измотается – так это просто досадное недоразумение, ошибка, допущенная рассеянным новичком на службе небесной канцелярии. Её вот-вот исправят, как пить дать. Со дня на день буквально.
Вот только этого всё не происходит. То ли что-то пошло совсем уж не правильно, то ли, наоборот, с самого начала происходило, как и было задумано – у мироздания всё же крайне скверное чувство юмора.
Его почти убеждают, что нужно жить дальше (он, правда, не вполне ещё понимает, зачем, но это не страшно, поймёт в процессе, все так делают) и даже чуть не заставляют поверить в пресловутое время, которое лечит. Вот только что оно может вылечить-то? Заново отрастит умершую половину тебя самого? Держи карман шире, как же.
Время, как бы на него ни уповали, ни драккла не лечит, ни через пять, ни через десять, ни через семнадцать лет. Пустота на месте отсутствующей половины собственной сущности болит по-прежнему, как и в первый день. Разве что маска спокойствия и благодушия держится с каждым годом всё крепче. А о долгих разговорах с вечерней пустотой, пахнущей солодом, никому знать не нужно. И уж тем более никого не касается, что порой ему кажется, будто эта пустота ему отвечает…
Он не помнит, когда впервые внимательно прислушался к рассказам героического зятя о его подвиге в Запретном лесу. Но к тому времени история давно уже обросла массой никогда не существовавших подробностей, став чем-то вроде страшной сказки со счастливым концом, которую можно рассказывать многочисленным отпрыскам на ночь, наряду со сказками Барда Бидля.
Он не помнит, в каком пьяном угаре его мозг связал семейную байку с выдумками древнего автора, внезапно переставшими казаться таким уж вымыслом. Но, раз обнаружив эту связь, он уже не смог выбросить её из головы. И вот на очередном семейном сборище (Чей-то день рождения? Свадьба? Годовщина великой победы? Боггарт его разберёт), когда всенародный герой уже был в изрядном подпитии, а Джордж на удивление трезво, для такого случая, мыслил, он всё-таки вытягивает из Гарри все необходимые детали. И два прозвучавших отголоском древних легенд слова окончательно добивают его и без того давно съехавшую с катушек голову. Воскрешающий камень.

И вот он в лесу, на коленях, зарывшись в прелую листву, вертит в руках зачарованный (ещё минуту назад он в этом не сомневался) камень и… Ничего не происходит. Вокруг по-прежнему темно и тихо, лишь перешёптываются, едва слышно, ветви деревьев в высоте. Какой же он идиот. Даже если перебравший Поттер сказал правду, глупо было надеяться отыскать под почти двадцатилетним слоем опавшей листвы один-единственный древний артефакт, размером меньше пуговицы у него на плаще. Да ещё и верить, что тот сработает, как надо – это только всё тому же Поттеру так повести могло, ведь это же он в их семье, мать его, избранный.
Джордж уже готов со злостью отшвырнуть бесполезный камушек далеко в чащу леса, но тут вдруг кто-то зовёт его по имени. Мужчина замирает, судорожно сжимая кулак, боясь обернуться, понять, что это всего лишь рассудок вновь не смешно шутит, что это всего лишь пустота вновь отвечает таким знакомым голосом… Зов повторяется, и он заставляет себя обернуться, он должен проверить, смириться, сдаться добровольно в Мунго…

Он стоит неподалёку. Такой живой и такой потусторонний одновременно – это видно сразу, хоть Джордж и не взялся бы объяснить, в чём это проявляется. Он вообще не способен сейчас  разбираться в чём бы то ни было, только вглядываться пристально, рассматривать каждую чёрточку, пытаться осознать, поверить…
- Фред… - на выдохе, кажется, он только что даже забыл на время, как дышать, - Это ты…, - то ли эхом в ответ на слова брата – они ведь всегда так делали – то ли в подтверждение собственным мыслям, - Это правда ты? – что-то не так в его облике, и дело не в том, что он выглядит не вполне как живой человек (пытающуюся пробиться мысль, что он и не является таковым, раздражённо гонит за ненадобностью). Фред выглядит как-то по-домашнему уютно, будто бы его выдернули из-под одеяла, а не с той стороны завесы между мирами. Никакой грязи и пепла, никакой крови, которой он был перепачкан, когда… Тогда. – Настоящий? Это ведь ты, правда? – повторяет с каким-то детским отчаянием, не решаясь подняться с колен, подойти, дотронуться, проверить, - Я ведь не сошёл с ума? – если перед ним галлюцинация, то это, конечно, самый разумный вопрос, который можно задать.

Он почти чувствует прикосновение, такое знакомое. Вот сейчас шершавые, покрытые мозолями от квиддичной биты пальцы взъерошат непослушные вихры, потянут чуть сильнее, чем нужно, за кончики, отвесят шуточный подзатыльник. Чтоб не отвлекался, не расслаблялся, потому что ну что это за сопли, телячьи нежности не для шалопаев от рода Уизли, да ты никак размяк Джорджи, а ну-ка взбодрись.
Он не чувствует прикосновения. Ни мозолей, ни чужих-своих пальцев в поредевших вихрах – ничего. Лишь только порыв ветра, ознобом проходящий по коже, леденящий кровь. Вот оно – явное доказательство, что брат здесь и не здесь одновременно. Фред и… не Фред?
Он непривычно спокоен, он смотрит с сочувствием и… сожалением? Он кивает на лежащий на ладони Камень – и Джордж кивает в ответ, ну вот же он, да, и правда, работает, призывает, возвращает, воскрешает? Ему не до игр словами и точных формулировок, ведь главное, что всё оказалось правдой: и мамины сказки, и поттеровский пьяный трёп… а с холодным ветром вместо горячих рук как-нибудь потом разберёмся, главное, что вот он, вот Фред, здесь, рядом, перед ним... Ему кажется, или в словах брата о Камне звучит отвращение и какой-то даже вроде бы трепет, что ли? Да ну, неважно, потом, это всё потом.
Он послушно поднимается с колен, потому что брат просит. Хотя такое простое действие и даётся с трудом. Оказывается, он просидел так уже невесть сколько, конечности задеревенели, колени болят и недовольно выстреливают, напоминая, что он уже совсем не подросток, для таких-то авантюр. Но это неважно. Главное – не выронить его, крохотный камушек, вместивший сейчас так много. Его брата, его разум, его… их будущее.
Фред мнётся, так странно, подбирает слова, чтобы дать ответ, который глубоко внутри Джорджу уже давно известен. Фред хочет поговорить, и Джордж думает, что знает, о чём. Они ведь всё ещё братья, они всё ещё близнецы, эта связь важна и крепка, сколько бы лет их не разделило, она тянется даже за пределы их собственной смерти.
Джордж коротко кивает, устало прислоняясь к стволу так удачно оказавшегося рядом дерева. Ноги не держат, будто прошёл сотни миль (а кто знает, сколько их там, между жизнью и смертью?). В горле стынет осенний морозный воздух, бьёт озноб, от которого не поможет жар ни костра, ни самого огненного виски, ведь разве может что-то помочь от холода, пронизывающего изнутри?
- Давай, - выдыхает облачком пара, но молчит, недоумённо разглядывает сжатый кулак, сбитые, покрытые запёкшейся кровью костяшки. Разворачивает ладонь, ухмыляется оскалу-сколу камня, глядит отчаянно на брата. И – говорит.
- Да, использовал… Да, призвал, я… Фредди… не мог… Иначе – не мог. Всё такое… Всё так… не так. Все такие серьёзные, взрослые, палок в задницы навтыкавшие, будто их Перси искусал, шуток не понимает никто, не до смеха… и всё такое… все такие… серые. И чёрные… Чёрное… чернота эта… темнота, будь она неладна. Говорит со мной, отвечает, но это ведь не ты, и я… и она не понимает, смотрит так недоумевающее, как на идиота. Не темнота, нет, та… Которая не моя, твоя. Она ж тебя… до сих пор, тебя… Ей ты тоже нужен, пускай и молчит, врёт, а я… - сбивается, мысли скачут, захлёбывается воздухом и словами, не понимает себя, впервые, наверное, не ждёт, что поймёт, ковыряет застарелый нарыв, плещется всё, что внутри.
- Я не мог иначе, - хрипит, закрывает пылающие огнём глаза, боится увидеть всё то же непонимание? Недоумение? Презрение? Жалость? Неизвестно, что хуже, неизвестно, что ему нужно.
- А ты … ? – обрывается хрипом, проглоченным словом, недодуманной мыслью. А ты – мог бы? А ты – как? А ты – простишь?

Джордж послушно, механически падает на поваленное давней бурей дерево. Сумбурные излияния выбили почву из-под ног, воздух из лёгких, мысли из головы. Он опустошён, он ещё меньше, чем прежде, ощущает себя живым. А вот Фред в царящих в тени деревьев сумерках кажется почти… настоящим, какой бы острой болью ни отзывалось в груди это слово. Только очень спокойным, каким его редко можно было застать при… по эту сторону.
Смешно до горького, что на себя прежнего он начинает походить, лишь рассуждая о существовании за гранью бытия. Джордж изо всех сил гнал от себя эту мысль, цепляясь за глупое «это ты?». Но, вот умора, вглядываясь в очень живого и настоящего брата, жадно ловя его такую знакомую ухмылку и бессмысленные – для живых – слова о небытии, Джордж неожиданно очень отчётливо осознаёт, что перед ним – какой-то другой Фред. Наверное, глупо было ожидать, что будет иначе, он и сам-то ведь совсем не такой, как прежде, и если жизнь способна менять до неузнаваемости, то почему бы смерти не поступать так же?
И вот ведь в чём соль: любому волшебнику это с детства известно. Всем ведь читают злосчастную эту сказку о трёх братьях, все ведь знают о вернувшейся с того света невесте, не похожей на себя. Они с Фредом вот тоже недолго, но обсуждали эту байку, пытались понять, что это значит – непохожей? Может, девчонка чудищем каким обратилась, навроде упыря, поселившегося у них на чердаке? Но в жизни, как водится, всё оказалось проще и хуже. Никаких чудовищ, которых – это вам тоже любой малолетка расскажет – непременно получится расколдовать, если сильно постараться. Только безмятежность в родных глазах, ровным потоком, как тот, про который рассказывает, текущий голос. Касания без касаний, лицо без возраста и пропасть, пересечь которую можно лишь единственным способом, до сих пор отчего-то пугающим.
- Мы с ней, - отзывается эхом и глухим смешком. Им очень хорошо вместе. Очень хорошо вместе чувствовать себя плохо.
- Не нужно, - качает головой с горечью, смотрит на скрывающуюся в тенях фигуру почти с удивлением, - я знаю.
Что любит, да, по своему, и он её тоже. Что помочь нужно – чего бы иначе он до сих пор слонялся бледным подобием самого себя? Есть, конечно, какие-то другие причины, наверняка должны быть, вот только они очень часто стираются из памяти, ускользают.
- А знаешь, - с удивлением, как не вспомнил раньше, и с неуверенностью, чего там, в той пустоте и темноте видно? – Я ведь… У нас ведь дети есть. Фред, - кривая усмешка рассекает лицо, - на тебя похож очень. По нашим стопам пойдёт, явно. А Роксана – в неё вся, - улыбка становится мягче, задумчивей.

А они ведь болтали когда-то о детях, давным-давно, до… всего. Большой их компанией смеялись за сливочным пивом. Джордж, кажется, утверждал, что за него придётся отдуваться братьям. А Анджелина, чью талию обвивала рука Фреда, со звонким смехом заявляла, что нужна недюжинная храбрость, чтобы родить от кого-то из этих двоих оболтусов, и что уж она-то точно никогда…

… Фред говорит о любви, а у Джорджа в горле комом стоят семнадцать прожитых лет, невыполненные обещания, невысказанные ответные признания и какая-то глупая отчаянная злость, неизвестно, на кого в большей мере. Любовь – это прекрасно. Но разве есть толк от того, что ты знаешь: отрубленная конечность – любит? Разве есть смысл в любви пустоты? Джордж почти ненавидит себя за то, что чувствует, но не на это он надеялся, не любви просил. А чего – неизвестно. Покоя, умиротворения, недоступных располовиненной душе? Надеялся на неведомое чудо? Искал примирения с самим собой и мирозданием, лишь в очередной раз злобно посмеявшимся над этим?
В ушах звенит «Я не вернусь» - невысказанное, но слова им по-прежнему нужны не всегда, хоть это осталось неизменным. И вдруг становится тошно, от самого себя, своих наивности и… эгоизма. Ведь, разрывая границы мироздания, он только о собственной разорванной в клочья душе волновался, и не задумывался, что произойдёт, откуда вырвет брата…
- Я знаю, - глухо и покаянно произносит Джордж, впиваясь взглядом в лицо Фреда, почти выражающее что-то, похожее на страдание. А улыбался он, лишь говоря о своём существовании за гранью сущего. Виновато ускользающий взгляд падает на лежащий в ладони камень, - Знаю. Прости.
Опустившаяся на лес осенняя ночь холодна, но кажется, будто камень вот-вот прожжёт сжимающую его руку насквозь.
Отпустить нельзя держать.
Джордж с немым отчаянием смотрит на брата, будто ждёт то ли ответа, то ли совета. Он ведь, как они  шутили раньше, старше и опытнее. Теперь и вправду – на целую вечность.

Джордж с жадностью ловит появившиеся в голосе брата эмоции и отчаянно не хочет вслушиваться в смысл слов. В них ничего нового, лишь голый здравый смысл, который раньше они прикрывали шутками и безудержным весельем. Теперь же от него веет потусторонним холодом и безнадёжностью. Джордж так и не может отвести взгляда, с жадностью впитывая каждое скупое – по сравнению с прежним – изменение мимики, жест. Нервный изгиб губ, так знакомо взметнувшаяся к призрачным  - и всё равно отливающим прохладным огнём – волосам пятерня, ясный и не по-юному глубокий взгляд. Джордж уже понимает, что это – единственный шанс увидеть брата вновь, не стерев из памяти вовсе, но оттеснив на задний план того, что является порой в ночных кошмарах о последней битве – с пустыми глазами, окровавленного, с лицом, застывшим между озорным юношеским весельем и удивлением собственному не бессмертию. Запомнить его таким – не мёртвым, пусть и не вполне живым. Когда-нибудь позже это обязательно принесёт облегчение.
Джордж с трудом поднимается на ноги, чувствуя себя дряхлым стариком. В глазах – стекло и песок, и силуэт напротив расплывается ещё больше. Джорж замирает под бесплотным неприкосновением, чувствуя, как прохладный ночной воздух колышется у его лица, собирается на плече, ощущается вдруг до странности реальным. Джордж будто бы и впрямь чувствует тяжесть чужой руки, как и множество раз прежде – поддерживающей, ободряющей, помогающей решиться на важный шаг.

Ну что, Джорджи, ещё шажок, и наши имена в Кубке. Раз плюнуть, да?
Ну что, Джорджи, открываем двери и начинаем грести галлеоны лопатой. Раз плюнуть, да?
Я не боюсь Джорджи, а ты? Сейчас немного повоюем насмерть и победим. Раз плюнуть, да?
Ну что, Джорджи – одно движение – и камушек на земле. Раз плюнуть – да?
Нет.

Джордж не может пошевелить рукой, избавляясь от груза такой крохотной вещицы в ладони, рука будто бы сама превратилась в камень. Джордж не может произнести застрявшие в горле слова – признания никогда не были его сильным местом, да и к чему они сейчас? В них нет толка оставшимся здесь, есть ли прок тем, кто возвращается на другую сторону завесы?
Фред – прав, а Джордж – глуп и труслив. Он всё ещё не может отпустить брата и безумно боится вернуться к прежнему существованию. Он, признаться, не думал, что будет делать, если его поиски увенчаются успехом – просто не верил, что так будет. Теперь знает, что сделать должно, но не представляет, как жить дальше. Хоть всю листву под ногами заплюй, не поможет совсем.
Джордж жадно впитывает родную озорную улыбку Фреда – у себя он такой не видел уже очень давно, - кивает произнесённому лишь губами слову и, решившись наконец, собрав жалкие остатки некогда сильной воли в кулак, опускает ослабевшую ладонь, разжимая пальцы. Не глядит на летящий обратно в палую листву камень, не ловит взглядом его кривую усмешку. Только в глаза напротив, так похожие и так теперь отличающиеся от собственных.
Зыбкий образ истончается постепенно, давая призрачную возможность договорить, досказать… Они ведь когда-то взахлёб могли делиться впечатлениями, фонтанировать идеями, а сейчас о семье полслова сказал, о магазине – единственном своём детище, которое когда-то считали возможным, и вовсе умолчал… Но нужны ли слова по дороге в вечность?
Вся братская любовь и неизбывная тоска льются сейчас по щекам Джорджа.
Он, кажется, не плакал на похоронах. Не потому, что нужно было поддержать бьющуюся в истерике мать – не осознавал просто, что происходит, почему его засыпают песком, а он всё ещё стоит в чёрной толпе. А вот сейчас он уходит и остаётся, вместе с горькой влагой отпуская себя и брата.
Отпущу, но не забуду – остаётся невысказанным, но выплеснутым.
Чувствует настоящую тяжесть на плече – но это всего лишь собственная рука, легко рассёкшая ставшую уже почти совсем прозрачной дымку.
- Прощай, Фордж, - в болезненной усмешке кривит губы, вспомнив вдруг давнюю глупую шутку. И, едва слышно, почти невесомо: - Покойся с миром.
Впереди – уже никого, но возможно ещё ждёт что-то. Опускает, наконец, взгляд вниз, с остервенением топчет землю под ногами, втаптывая, вдавливая как можно глубже то, что больше никому не стоит держать в руках.
Ёжащаяся, зябко кутающаяся в грязный дорожный плащ чёрная фигура неверным шагом направляется к выходу из леса. В еле передвигающем ноги человеке сложно узнать того, кто совсем недавно так яростно прорывался через бурелом и разросшуюся траву – огненные волосы и те скрыла темнота. Всё так же шелестит ветвями деревьев ветер, и мужчина валится на ближайший ствол, сотрясаясь от беззвучных рыданий, когда ему слышится в этом шелесте: Прощай, Дред.