HP Luminary |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » HP Luminary » Waiting for better days » хто з любов'ю не знається, той горя не знає
Действующие лица: Князь Дракула | Минар
Место действия: Валахия, Трансильвания, Румыния, Болгария, Англия
Время действия: середина XVIII века, все четыре времени года
Описание:
Цвiте терен, цвiте терен, листя опадає.
Хто з любов'ю не знається, той горя не знає.
Предупреждения:
L'amour plus fort que la mort ©
[nick]Князь Дракула[/nick][status]господарь[/status][icon]http://sg.uploads.ru/bkKM5.jpg[/icon][sign]в долгой цепи замыкаются звенья[/sign]
З листів, не прочитаних уголос
У сотий із тисяч разів я починаю життя без тебе, ба ні — не життя, щось більш нудне, нице, хиже, ніж попереднє слово. Люди цікаві: схильні давати пусті ймена тому, що час від часу зовсім не має права на назву більш вишукану, ніж шлях від народження до небуття. Я пам'ятаю очі твої, та не маю гадки, якого кольору вони стануть за нашої нової-останньої-передостанньої зустрічі, ба, я, байстрюк часу, не маю ні хвилини з власної вічності на те, щоб зупинити нестямний біг десятого аркану та подивитись на тебе крізь темряву перероджень: якого кольору будуть твої очі? Я пам'ятаю, тисячу років тому та двадцять три дні вони були смарагдово-ніжно-зелені, повні весняної повені трав та квітів, з оберемком стиглої землі, чиєюсь щедрою душею викладеної захисним колом — зберегти твою душу, чи ж бо ні?
Я забув відрахувати, скільки часів минуло з твоєї смерті, але досі пам'ятаю, як цю землю скропило кров'ю. Наступного твого буття я не зумів тебе відшукати раніш за ті люди, що прагли скривдити тебе, я був надто зайнятий помстою за смерть твою, я, кого зреклися смерть та Церква, хрестив себе новим ім'ям, тим, що здобував з пересудів людських та їх жаху.
Після твого останнього подиху я жодного разу більш не мовив жодного із імен, крім твого — й те — пошепки.
Не вірю, знаєш бо, більше жодному із імен, а найбільше — тим, що народжені пасинками Господа, тим жалюгідним хижакам, що звуть себе людьми, пестують на словах брехливу свою людяність.
**
Тишина безраздельно властвует в царстве его. Тишина блукает по пустым коридорам старого замка, стены которого пропахли кровью и безысходной, молчаливой, исступленной аскезой бессмертия, вынужденного, выстраданного, выпитого ущент.
Имя его поросло страхом, затянулось ядовитым плющом легенд, которые состарились, поистерлись, поблекли в памяти, с тех пор, как хозяин замка покинул негостеприимный край Трансильвании и только молчаливые, угрюмые слуги из местных, испокон веков служившие князю семьями, приглядывали за опустевшими покоями, поправляли покосившиеся надгробья могил на фамильном кладбище, стирали тяжелые багряные шторы, плотно задернувшие высокие сводчатые окна, нанимали на сезонные работы пахарей, плотников, каменщиков, кровельщиков. Батраки побаивались замка, но деньги предлагались хорошие, и люди шли. После – возвращались к семьям, принося в кошеле одну-две полновесные золотые монеты. Рассказывали чудное. Но никто из них вот уже который год никогда не встречал господаря Валахии. Казалось, тот, наконец, упокоился не то на родной, не то на чужой земле. Вот только из раскиданных окрест деревень пропадали, как и прежде, люди, которых отыскивали после по весне, свободных от крови, выпитых досуха, а каких-то и не видели более, только баяли, что в княжем замке теперь неприкаянными мечутся деревенские души, и нет им ни места на небесах, ни покоя на земле.
Мойры прядут долгую нить, мотают время на веретено, страны меняют свои кордоны, войны собирают урожаи по осени, лету, весне и в тяжелые зимы – войнам нет толку ждать время жатвы, полноколосный август, все еще пахнущий летом сентябрь…
Однажды старинный замок вновь наполняют люди и голоса. Говорят, князь погиб на охоте, оступился, сорвался с отвесных скал, в общем, что-то случилось, а сын его взял и продал (проигравшись в кости иль в карты) родовой замок, все равно, говорят, место гиблое и пустое. Люди горазды болтать и придумывать сказки, люди готовы уверовать в то, что поможет им не боятся, но ведь каждый из местных знает, что это неправда, что в округе осели цыгане табором, вон – дымы от костров вьются. Значит и князь вернулся.
Люди становятся набожны. Ходят в церковь, неистово крестятся, молятся, кто-то (смотри-ка!) из них соблюдает пост, превентивная мера, которая не спасет. Мир корёжит от катастроф и бед, над Валахией ангелом – чья-то крылатая тень, и с полсотни пропавших за год – вполне равноценная дань, ведь когда-то и Господу Авраам…
Когда князь отдыхает в замке, с ним рядом – трое. Порождения тьмы по крови, изъявители княжьей воли, собиратели жатвы в срок, его уши, глаза и голос. Господарь не покидает свои покои, не выезжает из замка в черной своей карете, окна которой плотно задернуты шторами, не поднимается в башню, не заходит в семейный склеп. Он весь в книгах и где-то в самом себе, все слова, что он мог бы сказать, пожирает дракон-камин, пламя в оном почти что всегда горит. Князь вскрывает бумаге вены острым стальным пером, заполняет чернилами пустоту, а потом, у самой рассветной черты, дарит письмам/чернилам/бумаге смерть. Князю тоже хочется умереть, только смерти заказан путь.
Буквы складываются в слова.
**
За сотни верст рождается мальчик. Его называют Минар.
В эту ночь в старом княжеском замке снова трескаются зеркала. Князь касается трещин губами. Кровь на вкус холодна, как лед.
[nick]Князь Дракула[/nick][status]господарь[/status][icon]http://sg.uploads.ru/bkKM5.jpg[/icon][sign]в долгой цепи замыкаются звенья[/sign]
Отредактировано Wilfred Dwyane Solo (2017-09-19 00:07:42)
В старину говорили, бывают такие весны, когда месяц младой острым краем по черному небу чертит, играет со звездами в игры, да и встает мостом-коромыслом, открывая врата силам потусторонним, связывая в одну ночь два мира тугим узлом, что одно от другого и не различить потом.
Говорят, бывают такие лета, что на закате своем наполняют особые травы горько-сладким дурманным соком. И если человек или зверь попробует однажды хоть каплю, то не забудет этого вкуса на всю жизнь, потому что навеки тот дурман в крови поселяется и дарует память вечную.
А бывает, случается осень огневая, ярко-рыжей лисицей, скользнувшей промеж кустов, всполохом пламени на черной ветке, золотом листьев, соткавших ковер под ногами. И тем, кто родится в такую пору, осень-лисица дарует силу особую, чутье звериное, что не позволит быть обманутым чародейством, от сглаза убережет и позволит истинную суть людей и явлений видеть.
И приходят после зимы лютые и под силу им реки сковать в серебристый лед до самого дна, да все на свете белым искристым снегом сокрыть, путая взгляд человеческий. Да только вместе со злыми морозами, приносят они человеку силу, да укрепляют его в характере, даруя особенное упорство и холодную трезвость ума.
А случаются годы, когда все четыре поры волшебные-чародейские сменяют друг друга. Редкое время. Особенное. И кто народился в ту пору, особыми силами обладали.
Так однажды настало время, замедляя свой ход, и сошлись в одну ночь звезды-капли с месяцем-коромыслом, пробудились раньше времени да наполнились дурманом горькие травы, промелькнула лисица-осень промеж лета, осыпая ярко-рыжей дорожкой листья в ближнем лесу, а река в ту ночь застыла, будто во льдах скована, когда в далекой деревне, в неприметной семье родилось дитя.
Ничем молодая мать да бабка-повитуха не могли отличить его от прочих младенцев, что прежде рождались. Разве что залился плачем лишь однажды, когда только из чрева матери явился на свет, делая первый вдох, возвещая криком о своем пришествии в этот мир, да и затих, прижатый к материнской груди, лишь черными очами своими по сторонам смотрел. И только очень внимательный да знающий человек мог сказать, что взгляд его был таким, словно видел он уже эту жизнь когда-то.
А после, когда выкупанный в травяном настое, закутанный в свежие пеленки, ребенок уже лежал в колыбели при материнской кровати, да спал, видя первый (первый ли?) в своей маленькой жизни сон. Когда родители, утомленные и счастливые спали в своей огромной уютной постели, накрытые большим цветным покрывалом, улыбнулся в окно младенцу месяц да пробудил в нем душу, что ждала своего часа многие лета.
И не простой сон увидело дитя, безмятежно уснувшее в пене белой постели, а долгий глубокий сон и беспокойный сон о жизни иной, о далеких незнакомых землях, о благородном князе-воине и верной его деве, о предательстве и коварстве, о темной силе, что вопреки вере, но во имя мести пробудилась. И о любви, что сильнее смерти и времени. А проснувшись по утру ничего не помнил младенец, словно и не было того сна, да и куда ему, еще несмышленышу такие видения запоминать? Всему время, а оное еще не настало.
Мать нарекла младшего из детей иноземным именем, которого в тех краях никто отродясь не слышал, да только упряма была женщина в своем решении, говоря, что такова была воля божия, ибо ангел шепнул ей имя сына во сне. Так и появился на свет мальчик по имени Минар.
Рос малыш, подрастал на радость родителям, братьям и сестрам. Как и все учился ходить, молвить слова, владеть грамотой, насколько позволяла жизнь в деревне, и ничем особенным среди прочих ровесников своих не отличался. Разве что, едва парню тринадцатый год пошел, за глаза все чаще о нем говорить стали, уж очень красивый да ладный сын подрастал у родителей. А глаза черны, словно самая глубокая ночь, колдовские, не иначе. Как глянет бывало, кажется, что всю душу за раз и вытянет. Но ни разу Минар за крамольным колдовским делом замечен не был. Бабки деревенские хорошо свое дело знали, ухо держали востро, высматривали-выслеживали аки орлицы свою добычу, да только не уличить так ни в чем и не смогли. Хоть и был он набожным, какими парни редко бывали даже в те времена, сплетни мало помалу, словно вода, что по капле камень точит, делали свое дело и начали в деревне поговаривать, что непрост младший сын. Ой не прост.
И словно в подтверждение домыслам, что не место ему в деревне, чем старше парень становился, тем больше его одолевала невыразимая тоска, будто бы от души кусок отняли и запрятали далеко. И не найти покоя, пока не вернуть себе его. Так и маялся днями, места себе не находил, работа, что прежде в руках молодых спорилась, встала и не двигалась с места.
Родители, видя как любимый черноокий Минар не может себе найти покоя, а в деревне жители на него косятся, думали-размышляли разное, да только выход один им виделся. Как тяжко не было отцу с матерью, да только собрали они красавца-сына в город да отправили к своему родственнику, что приходился отцу старшим братом, а чаду их любимому дядей. Думалось им, что сама судьба распорядилась таким образом и ждет их младшего сына совсем иной путь, что всей их семье из поколения в поколения был уготован от самого рождения. И найдет Минар свое счастье в городе, а там, глядишь, и весь свет откроет ему свои двери. Сборы были скорыми, прощание тяжкими (материнское сердце кровью обливалось, отпуская чадо так далеко от себя), но стоило парню сделать первые шаги по дороге, что вела к городу, будто ветер попутный его спину подталкивал да торопил, пыльное полотно пути под ноги ложилось ровно да гладко, а тоска, что наполняла его душу в последние дни тяжестью непомерной, вдруг таинственным образом отступила.
Из дорожного дневника Минара.
Впервые покинул отчий дом, и так сладостно от этой мысли, и так боязно временами. Вспоминаю, как мать слезы передником утирала, и сердце будто в ком сжимается, всем нутром чувствую, как будто не увижу их более никогда. Гоню эти мысли прочь. Но и понимаю я, что поступаю верно, словно предрешено мне этой дорогой пойти. Тянет меня в те края и знаю я, что найду там свои ответы. К ночи уже прибуду я в город и остановлюсь у почтенного своего дяди , которого Бог детьми не наградил, потому и восприняли они просьбу дорогого моего отца принять меня под свою опеку с радостью. И даже, к удивлению моему необычайному, предложили оставаться у них все время, которое мне будет необходимо, пока не пойму я, как дальше строить мне свою жизнь. Сердцем чую, в правильном направлении лежит моя дорога, потому отдаюсь на волю судьбы и буду поступать со своими чувствами в соответствии.
[nick]Минар[/nick][status]L'amour plus fort que la mort ©[/status][sign]но, имя забыв мое, вмиг заблудишься ты[/sign][icon]http://sd.uploads.ru/SOCqn.jpg[/icon]
Отредактировано Darrell Nthandha Tate (2017-09-19 18:09:17)
З листів, не прочитаних уголос
Хто ти нині? З якої безодні ти простягнула руки до мене, у якій тиші виплекала свій крик, через яку темряву ти прийшла у сни мої та дзеркала? О, Елеміно! Леле моя, хижа моя зоря, ім'я бо тобі - полин, ніжний мій чорнобиль, безталанна любов моя. Де ти нині? Якими стежками блукають твої дороги, чиї вуста ти цілуєш нині, не збуджена ще прогорклою, сивою пам'яттю? Сумую за тобою, леле моя, туга стиска мертве серце моє, ба — чуєш! Навіть сонце знесилилось вбити мене за ті роки, що сяяло над землею, якою ти не блукала. Тепер виходжу щоранку на посивілу од часу (він — господар над нею, та оминає мене, мов я — прокажений. Втім, я і є той вищебенець життя, кинутий смертю на бездоріжжя) вежу, стрічаю схід сонця, спраглого, жовтогарячого, що торкається блідої моєї шкіри і відсахується геть, лякаючись, що завагітніє од мене безсмертям. Тої ночі, що ти повернулася, сіткою майбуттів, мов памороззю, вкрилися дзеркала. То був знак мені, що з чийогось черева ти з'явилась живою, зайшлася криком, побачила своїми маленькими оченятами (наснилося мені — а я ж бо не бачу снів! - що чорні вони, мов та безодня, яку плекаю у собі ось вже не перше тисячоліття) цей великий ворожий світ, та й заснула, втомлена цим черговим із народжень.
Я відіслав свої люди, най шукають тебе, але знаю, що мушу та можу зробити це сам, бо з тої ночі я чую дихання твоє так боляче-близько, бачу світ твоїми очима: уривками, сполохами, відтінками, шматочками твого буття, що дражниться, не дозволяючи навіть побачити, де ти — чи у високих гір, чи біля теплого моря, чи по той бік океану. Я бачу лише твою тінь, бруківку якогось міста під твоїми черевиками, Псалтир, зошит з абеткою, літери якої написано твоєю, нетвердою ще, дитячою рукою, сірого собаку з подертим вухом (не чую його ім'я), теплі очі твоєї матусі, якихось бешкетників, з якими ти граєшся, тітку, що недобро піджима вуста, коли дивиться на тебе, чиюсь труну, шлях, що веде тебе вдалечінь.
Хто ти? Де ти, зірко моя полин? Прийди...
Най навіть у сни — прийди.
Князь стоит на высокой башне из посеревшего от времени камня и смотрит, как из чрева лиловых небес появляется солнце. Густой туман клубится у подножья Карпатских гор, пленяет первые солнечные лучи, не дает пробудиться миру, замершему в полудреме, не дает опаляющим пальцам небесного светила коснуться бледной кожи господаря Валахии. Тот терпеливо ждет, а после — уходит, чтобы увидеть сны, в которых черные очи взирают на чуждый мир, изменившийся со времен ее первого из рождений, умирающий в агонии научного прогресса, экономических и политических игр, безрассудных, каких-то игрушечных войн.
Шаги его глухо отдаются эхом в опустевшем замке. Слуги отосланы прочь, все, кроме тех троих, что неизменно возвращаются к князю: ранее — близко к полуночи, ныне — обессиленные — когда у небес уже отходят воды, проливаясь на травы росой, и синее мертвое чрево разверзает жадное дитя Господа. День ото дня они не находят дитя: ни по слухам, ни по обрывкам чудных и злых его снов, ни по велению сердца князя. «Ее нигде нет», - говорят его очи. «Ее нигде нет», - повторяет слух. «Ее нигде нет», - шепчет змеею голос и мертвое сердце Дракулы обливается мертвой кровью. «Ты придумал ее», - беззвучно смеется разум. «Ты придумал и страстью своей расколол зеркала». Князь молчит. Как прежде сжигает письма, сгорая внутри дотла с каждым из умерших слов.
Годы спустя, мальчонка однажды поранит руку. Алые капли впитает земля, зарастет травой, отцветет луговыми две дождевые весны, переживет еще одну осень, а после до этих земель долетит княжий голос, обернувшийся ловчим соколом, упадет стремглав, припадет к луговой и некошеной, и вернется затем к Карпатским седым горам, опалив восходящим солнцем свои крыла, упадет на колени пред князем и в раскрытой ладони протянет черную горсть земли.
З листів, не прочитаних уголос
Най ти далеко від мене нині, я знаю — ти не примха моєї хворої уяви, не примара, не витвір божевільної фантазії. Ти є, ти існуєш серед тисячі тих, хто озивається на “люди”, нищить нице буття своє, ти там, одна серед них, доле моя, моя Елеміно, хай навіть зараз твоє ім'я інше на порух вуст, колір чи дотик. Це несуттєво, невблаганне ладо моє, гірка моя, незабутня квітко. Того ранку, коли мій сокіл приніс у долонях грудку землі, що ти напоїла кров'ю, я звелів запрягати коні, не марнуючи ані хвилини, хоч і знав вже, що час — вічний ворог мій — вже минув, бо кров твоя зростила на тій землі вже не одну квітку, але я не міг не торкнутись вустами землі, якою ти ходила. Я мандрував туди зо два тижні, заганяючи у смерть коні, та врешті знайшов невелике спокійне селище поблизу того шляху, який ти скропила своєю кров'ю. Тебе не знайшлося там. Ані тебе, ані твого собаки, ані тих бешкетників, що тішили тебе у дитинстві та звалися твоїми товаришами. У тих краях ніхто не чув про тебе, зоре моя. Може, ти просто проходила повз, запнулася о камінець чи збила ноги у кров, але ні: я відчуваю дотик твого буття до того тихого селища, я відчуваю зронену тобою таємницю, проте не можу лишатися тут на завше, чекати на повернення твоє — ні. Бо ж не маю сили на те чекання, маю жагу до поступу, маю наснагу на те, щоб йти твоїм шляхом, крізь роки, крізь вічність. Мої люди чатують на згадку про тебе у місті, що неподалік. Я прямую на захід, бо мертве серце моє шепоче вустами твоїми: прийди. О, трунка моя зоре, най навіть у сни — прийди...
Скажи мені, хто ти нині.
Закрытый экипаж, запряженный четверкой вороных коней, мчится сквозь дни по оживленному тракту. Внутри гроб из эбонитового древа, закрытый наглухо тяжелой резной крышкой. Если вдруг любопытный заглянет туда, то увидит, что на алом спит, убаюканный солнцем, князь дальних земель у Карпатских гор. Бескровные уста его шепчут беззвучно во сне одно и то же имя, а хладная ладонь прижимает к недвижному вечность сердцу зашитую в бархат горсть однажды скрапленной кровью земли.
[nick]Князь Дракула[/nick][status]господарь[/status][icon]http://sg.uploads.ru/bkKM5.jpg[/icon][sign]в долгой цепи замыкаются звенья[/sign]
Я - тропинка из пепла,
Тлеющего под твоими ногами.
Ты - единственный, кто пройдет по мне
Господарю мій...
Не знає рятунку та спокою бідна душа моя, та знову віднайшла вона тимчасовий свій та нетривкий притулок, коли перший крик сповістив ніч про моє народження. Й навіть півні мовчали в той ранок, не наважуючись порушити волю мою. Не знаю, де шукати тебе, втіха моя, бо ж в'язниця тіла мого, де змушена я відбувати життєвий свій строк, ця нетривка, хибна, недужа моя оболонка ще надто мала та слабка, щоб вказати тобі шлях.
Де ти, княже мій?
Бідна душа моя стражда в цьому тілі, що не віда ані твого тепла, ані ласкавих твоїх обіймів. Не відаю ж бо, який лишити тобі знак, як докликатися до тебе, господарю мій. Туга випиває мене ущент, щодень та щоніч, лише спогадами тішу себе, очікуючи на мить, коли зможу докликатись тебе, далекий мій княже. А поки можу лишень мандрувати по снах твоїх, по оберемках, обірваних та скупих, попередніх наших життів, що заплетені стрічками у дивні ті сни, підштовхнути та спрямувати до тебе те моє тіло, де втілилась нині, те, що насмішкою неласкавої долі моєї дано мені нині.
Відаю ж бо, зустрітися нам, вірю, що ти упізнаєш мене, любов моя, що не стрима тебе ані доля, ані смерть, ані сам Господь, у якого ти білш вже не ймеш віри.
Мої ночі мов крига без тебе, мій княже...
Года летели быстрокрылыми птицами, унося с собою неуверенность детскую и страх перед большой дорогой под названием жизнь, что нежданно-негаданно расстелилась всей широтою своей пред очами деревенского парня.
Городская суета быстро увлекала юношу, что хорошо освоился на новом месте на радость своим ближайшим родственникам. Но и к чести своей про семью родную Минар не забывал, каждую неделю писал он матери и отцу длинные письма, рассказывая о жизни своей с дядей и тетей, о заботе их и том, как хорошо ему живется в их просторном доме, окруженном розовым садом, о городе, о поездках, в которые дядя Мицлав стал брать его с собой. О том, что вскоре пойдет получать образование (дядя настоял, ибо заметил в еще мальчишке тягу и способности к наукам).
Из дома в ответ приходили короткие сдержанные письма, написанные твердой рукою отца. Дома в порядке все, только мать скучает за тобой, сын. И не знает Минар, что сердце материнское весь последний месяц не знает покоя, словно предчувствуя беду. Не узнает, что ярко-красные розы, за которыми так любил ухаживать черноокий мальчик, не смотря на все усилия матери и сестер, зачах, словно заскучал без любимого своего мальчишки. Увяли лепестки цвета крови, пожухли, словно кто-то разом выпил всю жизнь, да осыпались серым пеплом под корни уже мертвого куста. Не стал отец бередить душу младшего из сыновей, пусть себе учится наукам, растет и жизнь свою в городе устраивает. И нет ему назад дороги. Нет другого пути, кроме того, что впереди стелется.
Не знал про то Минар, жил в благостном неведении, любил вечерами гулять в розовом садике, что по его приезду еще пуще расцвел, словно кто невидимою рукой вдохнул силы и жизнь в старинные кусты, что были рассажены здесь задолго до появления юноши на свет.
И была бы жизнь его беззаветна и радостна, да только тоска, что на время отпустила душу из ледяной своей хватки, вернулась стократ сильнее. Беспокойными стали ночи в доме благородного Мицлава, где прислуга не знала покоя, просыпаясь в ночи от криков молодого господина, что метался в большой кровати, а днем бродил бледнее тени.
Княже мій, невже ти забув про мене, єдина втіха моя?
Невже ти викреслив з пам'яті квітку свою, Елеміну?
Тяжко мені за цими гратами з крові й кісток, серце моє на волю рветься, у мандри, та не знаю, де відшукати тебе, єдиний мій шляху.
Де відшукати, де віднайти тебе, господарю милий мій?
Беспокойство охватило старого Мицлава и его жену, да только не стал он писать обо всем брату своему, дабы не беспокоить семью и без того с чадом разлученную.
И чтобы развеять Минара да отвлечь от грусти неутоленной, снарядил Мицлав деловую поездку на ярмарку в дальний город. Да только сам не поехал, а отправил туда своего приказчика и племянника своего вместо себя. Чтоб постепенно в дела дядины вникал, а случись чего, на себя смог управление взять.
Весть о предстоящей дороге подействовала на юношу самым благоприятным образом, а приготовления и наставления от дяди отвлекали лучше прочего.
Из дорожного дневника Минара.
Не ведаю, как прознал мой благородный дядя Мицлав или может кто надоумил его, только его решение самым благостным образом сказалось на моем душевном состоянии. Мне снова предстоит неизведанная дорога! И сердце мое, и душа — все мое существо от этой новости наполняется радостью необычайной. Сегодня в ночь наш экипаж трогается и только к ночи следующего дня будем мы в назначенном месте. И пусть мое пребывание для разрешения вопросов по делам, что ведет мой родственник, продлиться всего день, я не могу не испытывать светлой радости от этого путешествия.
Может быть в вечном пути и есть мое предназначение? Но тогда какова его конечная цель? Куда я приду, если буду следовать предназначенной мне дорогой?
[nick]Минар[/nick][status]L'amour plus fort que la mort ©[/status][icon]http://sd.uploads.ru/SOCqn.jpg[/icon][sign]но, имя забыв мое, в миг заблудишься ты[/sign]
Отредактировано Darrell Nthandha Tate (2017-09-25 09:25:05)
Правый путь ведет на пристань,
Путь окружный в горы к югу,
Но на свете нет дороги,
что бы нас вела друг к другу.
З листів, не прочитаних уголос
Любов моя! Ладо моє, якими шляхами мандруєш ти, на сході, заході, півдні чи півночі стрічаєш темними очима своїми жадібний світанок, що розливає кров небесною блакиттю? Якими стежками ступають ніжні твої, тендітні ніжки, яких квітів польових торкаються твої вуста та долоні? Якого парубка стрічаєш привітною посмішкою, красо моя хижа, невблаганне життя моє? Чи чуєш ти моє мовчання до тебе? Чи відчуваєш, що бачу сни твої, що кохаюся ними, мов живий? Де ти? Хто ти? Озвися до мене, о Елеміно!
Закрытый экипаж, запряженный четверкой вороных коней, мчится сквозь дни по оживленному тракту, копыта взбивают в пыль иссохшую, истоптанную тысячами ног, землю. Мерно покачивается внутри старый гроб из эбонитового древа, покоится в нем великий князь давно почившей в величии своем Валахии, течет по жилам его Стиксом мертвая кровь, склоняется над венценосным старуха Память, целует сухими губами в лоб, как чадо свое или покойника. Но не ведать валашскому господарю покоя, ох не ведать. Рядом с гробом горгульями-статуями затихли трое: глаз, слух и глас, ждут благодатных сумерек, чтобы туманами выплеснуться на стежки, собрать кровавую жатву, оставить живых оплакивать своих мертвецов, разлететься окрест, чтобы взирать, слушать/слышать и молвить, искать возлюбленную их господина, мандрующую сквозь века, из жизни в жизнь.
Легкая крытая повозка, запряженная гнедым Соколом и вороной Звездочкой, едет близ обочины. Сонный кучер ласково понукает лошадей,ворчит и бормочет что-то, как и положено старикам. Внутри же, мерно покачиваясь, дремлют двое: мужчина средних лет и юный еще совсем мальчик-юноша по имени Минар. Первому ничего не снится, он скрючился меж сундуков с товаром и скарбом и изредка вздрагивает во сне — зябко. Черноволосый юноша разметался по узкой деревянной лавке, дышит часто и нервно, его лихорадит — лоб и щеки горят. Он видит тревожные сны, крик мечется в груди пойманной птахой, не может вырваться на волю, расправить крыла, срывается с губ лишь глухими стонами. Мальчику снится: за сотни километров бьют по земле, взметая клубы пыли, копыта четверки коней, мчится по пустому сумеречному тракту закрытый наглухо экипаж, украшенный чудным гербом — никогда не видал такого юноша. А внутри...ох, срывается с губ мальчишеских стон, ведь...
...бо хитається там, поміж трьох химер, чорна труна. Лячно ж бо — най там мрець? Хлопець торкається тендітною дівочою долонею (на пальцях дивовижної краси коштовні персні) труни, та, покірна, мов служниця, хилиться долу, пада до ніг важка кришка, від удару тріщина йде од п'ят до маківки, а там, у труні...Ні, він не бачить ані обличчя мерця, ані зотлілого (?) тіла, одні лише очі — мертві, але живі, що п'янко вдивляються аж у самісіньку душу, випивають ущент.
И, когда сумерек касается поцелуем неба, двое просыпаются с криком. По эбонитовому древу бежит узкая, тонкая трещина: снизу до самого верха. Горгульи, встрепенувшись, распадаются туманом, князь выскальзывает следом, стелется по земле тенью, взмывает в окровавленно-алые небеса. Стоят-плывут над землей туманы в четыре стороны света.
Мужчина касается ладонью лба разметавшегося по узкой деревянной лавке юноши, одергивает руку, будто бы ожегшись. Тот вздрагивает, хрипло стонет, мечется раненным волком, кричит, не в силах не то отпустить безумные сны свои, не то вырваться из сладко-болезненного их плена. Мужчина качает головой, выглядывает из повозки, велит кучеру поворачивать к монастырю: у мальчика жар, нужен лекарь или схимник, в обители есть и тот, и другой, или кто-то из них. Кучер прикрикивает на резвых лошадок, легко подстегивает, те скачут по узкой тропке к светлым куполам святого места.
Старый монах смотрит на зарево заката и истово крестится. Чудится ему плач невинно убиенных.
Повозка въезжает в покосившиеся воротца, монашек-служка прикрывает деревянные створки. Черноволосого паренька бережно переносят в одну из свободных келий, старый монах кличет лекаря, а сам стоит подле, перебирает четки, едва шевелит сухими сморщенными губами: спаси Господь душу твою, чадо.
Княжьи темные очи взирают на раскинувшиеся земли мрачно и сурово. Ночь ступает, волочит за собой тяжелые покрывала сгустившихся сумерек, неводом падают тени на леса, поля, деревеньки и села, рыщут по неизведанным землям хищные слуги валашского господаря, поджидают случайных путников, забираются сквозь незапертые окна-двери в чужие хаты, чтобы собрать кровавую свою дань-жатву. Омывает кровью уста свои бессмертный господарь теней и воспоминаний. Плачут дождем небеса. Истово молится седой сухонький старичок, павший на колени возле мечущегося в лихорадке паренька.
- ДЕ ТИ Є??! Де ти?!
Лишень темрява навкруги, та хижий хрест, що світлом сміється в очі.
Господар заходиться криком, а Господь — сміхом. Заведено бо ж так: кожному — своє.
[nick]Князь Дракула[/nick][status]господарь[/status][icon]http://sg.uploads.ru/bkKM5.jpg[/icon][sign]в долгой цепи замыкаются звенья[/sign]
Ты — единственный на моем горизонте
Я маню — и рядом ты...
Де ти, господарю мій?
Душа моя, ледь не сягнувши неба слабкими ще крилами, потягнулася до тебе з усієї сили своєї, та й каменем потім впала долу, знекрилена, знеможена, в обійма своєї неволі.
Чом не чуєш мене, господарю мій? Чи ж бо чуєш, та не хочеш слухати? О ні!
Думки мої не знають ані миті спокою, серце моє палає, згоряє від туги й нема тій тузі кінця та краю.
Якими шляхами блукаєш до мене, мій княже?
На всі чотири вітри сягає моя печаль й білий світ застига собою. Не буде мені життя, щастя моє, доки ми не зустрінемось знову, доки руки твої не торкнуться моїх долоней, не подарують змученій долі моїй най не вічний — та спокій.
Де ти, любов моя? Де ти?
Всю ночь в горячем бреду метался Минар на жесткой монастырской постели, комкая пальцами мокрые простыни, сбрасывая тонкие одеяла, шепча сухими губами что-то на незнакомом языке и никто в монастыре не смог понять ни слова, но чудилось всем, будто охваченный лихорадкой юноша зовет кого-то, да никак не может дозваться. Лишь старому настоятелю мнилось, что беду свою кличет бедное дитя, да только молчал он об этом и истово молился Господу за здравие, встав на колени в своей келье да так простоял, пока первые лучи рассвета не окрасили небосвод, возвещая о начале нового дня.
Едва солнечный свет заглянул в комнату через узкое окно, да коснулся робким поцелуем лба, успокоился Минар, задышал ровнее. А некоторое время спустя позволил омыть себя, заменить мокрую насквозь постель и напоить себя настоями лечебными на травах, что приготовил ему монастырский лекарь. Только к еде почти не притронулся да заснул сразу, едва голова коснулась подушки. Вздохнули с облегчением в обители господней все, кто молился всю ночь, да только напрасно.
Чем ближе дело к вечеру склонялось, тем тревожнее становился сон юноши. И снова слова молитвы сонмом голосов летели к небесам, да только невдомек им, что душу эту поздно отмаливать у небесных сфер.
А снилось Минару чудное, странное. Руки вроде бы свои, да только изящные, словно девичьи, пальцы перстнями изукрашены богато. И комнаты незнакомые, все в красных тонах да золоте, а вид из окна — в жизнь такого юноша не видал.
Куда глазу не глянь, всюду цепочки гор со снежными шапками промеж облаков скрываются, блестит да переливается, купается с солнечном свете белый снег, играет солнечными зайцами, что у кромки соснового леса прячутся. А сосны те вековые стволами своими высоким да стройными в небо упираются, раскидывают в стороны темно-зеленые свои макушки, да стоят плотно, словно воины в боевом строю. А у самого подножья старого замка, великаном устроившегося на утесе, вьется искристой лентой горная река, что не замерзает даже в лютые зимние холода. И только одна дорога, что через лес тянется узкой полоской, ведет к воротам.
И каждый кирпич в кладке стены старого замка, и вершины снежные, и неприступный сосновый лес кажутся Минару знакомыми, на каждое касание своих-чужих рук, на каждый взгляд отзываются болью в самое сердце. И странно и чуднО ему девицей видеть себя во сне, но замок этот будто бы родной дом ему, и душа, истомившаяся в метаниях и тоске, словно покой обретает среди этих стен.
Елеміно! Де ти?
Голос тихий, почти не слышный, теряется в стенах, да только ощущение покоя, что воцарилось в душе юноши будто снимает невидимой рукою. И незнакомо Минару имя это, а только понимает он будто его зовут, да никак не могут дозваться.
Де ти? ДЕ ТИ?!
Крик разбивается о стены замка, пронзает ледяной стелой сердце замершего юноши, слезы мокрыми дорожками расчерчивают лицо, а губы шепчут на незнакомом языке.
Де ж ти, княже мій?
Семь дней юноша метался в горячке, семь дней молились монахи в обители и старый настоятель более остальных, семь дней не находил себе места приказчик, под чьим надзором отправился в дальнюю дорогу Минар.
Семь дней кровавое марево заката затягивало небеса, да странный мор напал на деревни, что стояли вдоль дороги, с которой экипаж старого купца свой путь держал. Лишь на рассвете восьмого дня пришел в себя юноша, попросив слабым голосом воды. И если бы увидел его тогда кто из родной семьи или Мицлав с женой, не сразу признали. Белоснежная кожа посерела от тяжкой болезни, под глазами залегли угольные круги, темные волосы тяжелыми змеями ниспадали вниз (некоторые из монахов поговаривали потом, будто стали они и темнее, и длиннее), а румянец сошел со осунувшихся щек. Еще семь дней понадобилось Минару, чтобы окончательно окрепнуть и набраться сил для дальнейшего путешествия.
Взяв в дорогу приготовленные травяные настои, которые надобно было пить по указанию лекаря еще четыре дня, да нехитрый запас еды, покинул экипаж приютившую их обитель и отправился далее по проложенному ранее маршруту. А перед самым отъездом старый монах благословил Минара, подарил простой деревянный крест на тонкой веревке, самолично надел на ему шею да повелел никогда того креста с себя не снимать. Улыбнулся юноша, кивнул да и сел в ожидавшую их коляску.
И только когда погибнут в монастырском саду красные розы, что расцвели нежданно две недели назад, когда заплачут они красными как кровь лепестками, что покроют ковром темную землю, а после обратятся бурым пеплом, когда куст иссохнет, почернеет да на веки умрет, не оставив ни единого живого побега, тогда и поймет монах, что не поможет чернокудрому юноше его подарок. Сам Господь не в силах ему помочь.
Из дневника Минара.
Пока лежал я в постели, сраженный лихорадкой, снились мне сны чуднЫе. Да только никому о них не смогу поведать, ибо не поймут ежели парень во сне себя девицей видит во снах. Да только не стыдно мне вовсе, только не понятно к чему такое может привидеться и какие тайны скрываются в этих снах. И чем старше я становлюсь, тем отчетливее вижу и замок старый, и горы, и лес и единственную дорогу к замку. И голос, что меня во снах зовет незнакомым именем, слышу я все чаще. И хочу отозваться, всей душой стремлюсь к нему, да только не знаю, где искать мне того, кто зовет меня. Не ведаю, кто зовет и почему именем другим, да только чувствую, будто нет никого роднее хозяина этого голоса.
[nick]Минар[/nick][status]L'amour plus fort que la mort ©[/status][icon]http://sd.uploads.ru/SOCqn.jpg[/icon][sign]но, имя забыв мое, в миг заблудишься ты[/sign]
И это лучшее на свете колдовство: ликует пламя на лезвии гребня
И это все, и больше нету ничего, лишь я и небо.
З листів, не прочитаних уголос
Елеміно! Жорстока доле моя, хижа моя трояндо! Випита Господом вщент надія моя тебе віднайти і зустріти ізнов, не відшукати мене ані тебе, ладо моє, ані спокою, ані най смерті. Бо ж ані Господь, ані Диявол не хочуть, щоб той, від кого відреклася сама смерть, відшукав стежку до пекла чи раю. Елеміно! Примаро уяви моєї, найневідворотніша правдо моя! Чуєш бо — кличу до тебе, бо знаю — є ти, бо відчув дотик ласкавої долоні твоєї, ніжний погляд чорних очей твоїх, глибоких, мов зоряна безодня. Де ти, трояндо душі моєї? Де ти, доле моя, що блука моїми снами?
Звенят колокола церквей и монастырей, коих нещадное множество на чужой этой земле. Созывают паству божию, возвещают: се грядет, покайтесь, помяните распятого за грехи ваши Господа в чистосердечной молитве. У постоялого двора стоит запряженный четвериком вороных коней чудной закрытый экипаж. Расторопный слуга распрягает коней, ведет их в стойло, поит ключевой водой и кормит лучшим сеном загнанное великолепие — не по доброте душевной, нет, по воле двух золотых монет, которые позвякивают в латаном кошеле на поясе. Трактир хромого Грыця обычно оминают: стоит в стороне от тракта, честной люд сюда не заезжает — опасаются люда разбойного, потому что бают, что гиблое место тут, да и баба Грыцева — ведьма, из деревни ее прогнали, камнями побив, за то, что у Авдотьи корову сморила нечистым взглядом, так та не в монастырь пошла, грехи свои замаливать, а к Грыцю в приймы. Живет, поди, с хромым в блуде, поди и дитя от него носит в чреве, окаянная. Нехристь. Ведьма.
Обычно светит тускло лампа в окне, закрыто стойло да не вьется дым из трубы в трактире хромого Грыця, но сегодня у старика хороший день. Смилостивился не то черт, не то Господь, не то просто приезжий господин сбился с дороги и нашел приют. Господин сумрачен, но щедр, сыплет золото холеной своей белой рукой, унизанной драгоценными перстнями, не скупится. С ним трое слуг, проворных и расторопных, и служка-извозчик. Грыцева стряпает на кухне, пацаненок, сын покойного Лукича, сиротка, возится с конями, приезжий господин расплатился за ночлег втрое больше, чем Грыць запрашивал, ни слова не молвив, жестом отказался от ужина (возчий же напротив — попросил состряпать ему, да поживее, суп из гусиных потрошков, да потушить кроля али зайца, только не того, что в прошлом году от старости издох, а помоложе, шкурку пущай хозяйка возьмет себе на горжетку, в сметанке, стало быть, потушить, с картоплей и грибами; честному человеку негоже без горілки али кислого вина, так велел и того подать хозяюшке, попотчевать с дороги).
- А что, - подсаживается Грыць к извозчику, подливает тому за чаркой чарку, - хорош господарь твой?
- Хорош, - отвечает служка, выпивая добрый самогон и не морщась, - богат, - говорит, - щедр. Ни слуг не обидит, ни жёнку евойную, ни ребятишек. Вот, помнится, на Пасху за добрую службу порося выгодованное заколол да отдал. Бог дай здравия такому господарю. - Да еще за чаркой тянется.
А Грыць слушает, подливает охотно, вспоминает запримеченные нечистым оком драгоценные кольца, унизавшие тонкие бледные пальцы приезжего господина, вспоминает добрых коней, кумекает себе. Да подливает, знай. А постоялец не спускается ни к ужину, ни после ужина, ну да и Бог с ним. Нехай почивает, пока покойно.
Неведомо то Грыцю, что пусты комнаты, в которых поселился господин в черном да трое чудных его слух, что рыщут туманом, волком, сычом и лисицей по окрестным лесам, полям да деревням эти четверо, трое — живятся грешной да безгрешной кровью, один — проклинает жестокие небеса, обгоняет ветры, скользит меж притихших хат, заглядывая сквозь закрытые ставни, ищет возлюбленную свою, с которой вот уже сотни лет в разлуке. Князь неизлечимо болен бессмертием и своей любовью.
Ночь сменяется днем, любопытные очи скользят по закрытым ставням, любопытные руки шарят в закрытом экипаже, в котором — ба! - нет ничего, даже узкой лавки, ни оброненного драгоценного перстня или полудрагоценного камня, даже монеты медной — и той не сыскать, только наглухо заколоченная темнота.
Господин не спускается к ужину, посылает с монетой возчего, тот берет себе выпить и наскоро перекусить: только сыр и хлеб, более ничего. Грыць вопрошает что-то, но слуга нынче не словоохотлив, он мрачен и хмур. А через несколько дней сиротка приносит дурные вести: мор в деревнях окрестных, истово крестится люд, кто-то ищет убежища в церкви, кто-то шепот пустил, мол грыцева ведьма вовсе антихристу продалась, отдалась, лихо сеет по честной и Господу верной земле. Хмурится Грыць, понимает, что быть беде, да только сильнее разума жадность и алчность, жажда свой отхватить жирный куш. Грыць не знает: встретилась ведьма однажды под утро с бледным, как смерть, господином, залукавила было, руками обвила шею, хладных коснулась губами губ, прошептать не успела, как Грыць опостылел ей и как господин ей люб, как приглянулись черные кудри его, жгучие очи его, яркие перстни его. Ничего не успела ведьма, только в смерть изгореть ущент, изнутри раствориться в горе, что касанием забрала. Не осталось души — только пустка, степь глухая и выжженная дотла. Тело дышит, кивает Грыцю, ловко стряпает, споро шьет, собирает сплетни и слухи, привечает лесной народ — подтянулось несколько из окрестных сосновых: хмурые, зверем смотрят и пахнут, кислое пьют вино, не читают молитв перед трапезой, не носят креста. Улыбается ведьма каждому гостю и не знает никто, что душа ее уж четвертый иль пятый день как мертва. Господин по-прежнему молчалив и щедр, не выходит из комнаты ни к заутрене, ни к обедне, не ест ни сыра, ни хлеба, ни кислого молока, не пьет самогона, пива, вина, не отпускает от себя верных слуг. По окрестностям кто-то разносит слух, мол в трактире хромого Грыця вот уж тиждень живет антихрист, сам диавол спустился и ходит меж люди, сыплет золотом, будто медью, что черны его кудри, глаза, одежды, что с приездом его смерть пришла в этот лихом забытый край, что кубло разбойничье-дьяволиное уж пора бы изжечь дотла.
Князь не слышит людской молвы. Он туманами по земле, сизым вороном в небесах, серым волком в дремучем лесу — путь его лежит на восток и на запад, шлях его на север и юг. Дни проходят и множатся пересуды, хмуро возчего привечает старый Грыць, все толкует с пришлыми из лесов. Только князю нет дела до глупых надежд и слов, князь совсем потерял и голову, и покой — чует сердцем, что рядом его троянда, слышит — мечется между жизнью и смертью, только нет ее ни в лесах, ни в полях, ни в окрестных селах, ни на небе, ни на земле, ни меж. Проклинает князь лихую свою недолю, проклинает Господа и замирает мыслью на полуслове. Для бессмертных закрыты двери господних храмов, бог лукаво щурится в вышине, заплетает пути-дороги, но, говорят, что любовь сильнее. Впрочем, нет, одни говорят, что бог-то и есть любовь, а безумцы кричат, что любовь их — сильнее бога.
Господарь своих собирает слуг, призывает к себе, ни слова не говоря. Те отдают обретенную плоть и кровь, князь подходит к воротам монастыря. Слепит глаза чуть покосившийся крест, на святой земле — лепестки ярко-алых, пурпурных роз. Жизнью проклятый, смертью брошенный все ступает: за шагом шаг, горбит гордые плечи под весом своих грехов и правд, содрогаются горы стоном, громом-грохотом верзнутся небеса. На востоке клубится туча, в деревнях окрестных люд суеверный крестится истово, мужики берут вилы, бабы — факелы, там да сям народ собирается в стадо, кто-то Господу говорю, мол, направи, пастырь, но Бог молчит и именем божим суд человеческий совершается.
Князь открывает скрипучие старые, обжигая ладони, князь ступает на серый намоленный камень дороги, ведущей к храму. Бог печально взирает с ветхой иконы, но бессмертного не прощает. Сын Дракона падает на колени, распятый безмолвным горем, распадается порохом, развевается по ветру стоном. Старый инок крестится и тихо молится.
Князь бессильно падает на застиранные простыни, трое слуг его в сумрак уходят — набраться сил, старый Грыць говорит подельникам, мол пора. Те взбираются на второй этаж, а во двор уж заходят с вилами мужики, забирают факелы у побледневших жен. Загоряется стойло, кони испуганно ржут, дверь слетает с петель, на постели лежит мертвец, у постели стоит сундук, полный солнечно-золотых монет. Загораются сени, чердак, ведьма Грыцева пляшет безумно и песню поет в костре, ей не больно совсем, нет. Пламя жадно лижет пороги и стены, вырываются кони из стойл, топчут сгрудившийся люд, убегают прочь. Загребают разбойники деньги в мошну, кто-то силится с пальца покойника снять кольцо, только вдруг наливаются кровью щеки его и уста, только вдруг открывает мертвец глаза цвета ночи, бездны и ада, только пламя уж пляшет вокруг — не спастись никому. Князь встает, а вокруг — только страх и огонь, за спиною у князя — трое его теней, сын Дракона не может сгореть в огне, сын Дракона и сам — дракон.
С треском рушится старый горящий дом, в криках множится звонкая тишина. Разверзает крыла, поднимает главу последний румынский Дракон и дождем проливаются небеса. Капли плетью по твердой, как сталь, чешуе. Капли — плачем по выжженной в степь плодородной когда-то земле. Не коснется пламя монастыря, но сожжет все деревни окрест. Оградит молитва и вера святого старца дом, в котором мается хворью пришлый-прошлый заезжий мальчик с древней страждущею душою. А дракон в небесах свой последний опишет круг, пламя выдохнет, будто крик, над истоптанным трактом обронит с крыла чешую. Унесут аршинные крылья к далеким Карпатским горам, туда, где клубятся туманы и даже весною на можжевельник падает снег, упадет обессиленный Дракула на свою постель, трое верных теней разметаются по земле, заструятся мороком по траве, заскользят по округе, собирая господарю дань.
Старый плотник вдруг вздрогнет, будто пробудится ото сна, споро спустится в запертый свой подвал, кликнет внука, мол, деду-ка подсоби, пыль стряхнет с эбонитовых черных да крепких досок. По оставшимся в памяти меркам сколотит гроб, запряжет свою жалкую клячу в повозку (ось бы смазать — скрипит) да отправится в дальний (под гору) путь, своего Господаря сызнова хоронить.
Эбонитовый гроб опускается на пол у княжьего ложа. Князь лежит, неподвижен и нем. Обескровлены княжьи губы, кожа белая, будто мел, кожа — камень, покрытый драконьею чешуей, мрамор, пламенем обожженный, и добро снаружи бы — изнутри. День проходит за днем. Гроб устелен сухими травами, пересыпанными валашской землей, оббит дорогими тканями, князь положен на древнее ложе свое, князь недвижен и будто бы вовсе мертв.
Только снится ему чудное: далекий *** год, він торкається ніжно її чола, він вустами торкається солодких трояндових вуст, він дарує коханій любов, що знешкодить і час, і смерть. Один з перстнів своїх він стискає в її долоні.
Той, що крила здійнявши три тижні тому, загубив.
**
Бредут кони по выжженной земле, безлюдно на когда-то веселом и оживленном тракте. Чернокудрый ступает рядом с повозкой, гладит по холке притихшую Звездочку, спотыкается вдруг об оплавленный камень. Рядом с камнем блестит на дороге оброненное кем-то кольцо: бесконечной дорогою вьется по кругу благородный драгой металл, что сплетается в черные крыла дракона.
И когда кольцо ложится в его ладонь, странно чудится вдруг не хладный и неживой металл, а касание чьей-то чужой ладони.
[nick]Князь Дракула[/nick][status]господарь[/status][icon]http://sg.uploads.ru/bkKM5.jpg[/icon][sign]в долгой цепи замыкаются звенья[/sign]
Но, имя забыв мое,
Вмиг заблудишься ты
Господарю мій, не вщухне туга моя, доки не побачу тебе, не торкнуся вустами бажаних вуст твоїх, не віднайду краю мого шляху у солодкій неволі сильних твоїх долонь.
Знайди й забери свою Елеміну, княже мій! Прийди та візьми!
Й нікому не обірвати лебединої моєї пісні, що лихою долею стала стогоном крука на заході сонця, обірваним зойком вовка опівночі, коли повнолиця криється за хмарами, тихим смутком туману, що перед світанком торкається ніжних трав та сирої землі.
Лише тебе одного шукаю та зву, єдине кохання моє на всі вічнії віки.
Де ти, господарю мій?
Верстами теперь отмеряет свой путь Минар, на указательном пальце блестит кольцо. В плен захватил его темный драгой металл, в ту же ночь приснился ему дракон. Черный как ночь без луны, чешуя — броня, крылья в разлет закрывают собою свет. И понимал/осознал в этом сне Минар, что ближе того вороного дракона нет.
В черных глазах его танцевал огонь, за могучим гребнем его полыхала степь. Видел Минар, как горел постоялый двор, как чернила небес опалила медь.
Как вслед за этим с небесного свода лилась вода, как дракон взмахом крыл устремился в ночную высь, облетев кругом земли монастыря, будто звал его... чужой голос «Минар, очнись!»
Разлепил чернокудрый веки, а с них слеза, расчертила дорожку да по щеке. Хмурый приказчик сжимает его плечо, говорит, мол, опять ты кричал во сне. Странно смотрел на него мудрый седой делец, что служил у Минаса не первый десяток лет, да ни разу не видел он, чтобы деревянный крест - за ночь да в золу, а на коже и следа нет. Не к добру это, крестится старый делец, Минар в ответ пожимает плечом, молчит, только сверкает на пальце драконье кольцо, мягким светом его чешуя горит.
С того дня минуло три, отмеряет свой путь Минар. На исходе третьего прибывает в город их экипаж, позабыв про сны, он смотрит по сторонам. Город большой раскрывает свои врата, на каждом углу видит чудо младой господин: там книги, там специи, тут ароматические масла, а тут стелются под ноги чуднО изукрашенные ковры. К ночи прибывают они на постоялый двор, хозяин не чаял их видеть, минуло десять дней. Золото решает любой вопрос, две комнаты (чудом оставшиеся) тут же определены. А сверх две монеты дает делец, да хозяину строгий дает наказ. Мальчик болен, иногда, мол, кричит во сне, чтобы дело это — без посторонних глаз. Если смолчишь, в каждый день получишь еще по две.
Кивает хозяин, монеты летят в карман, его жена робко крестится за дверьми. Видит — без креста ходит младой болгар, да велит служанке пуще приглядывать за детьми.
Только чудо отмечает на утро дом, не смолкают соседи да весь окрест. Старый сад, что за постоялым двором оживает впервые за столько лет. Алым розы горят, будто кровью напитан цвет.
Уже десять дней в доме младой господин, каждый день все краше старинный сад, няня присматривает за детьми, на Минара не смеет и глаз поднять. Десять дней по делам ездит мальчик и с ним старик. Дело быстро спорится, все говорят — талант, что приемыш Мицлава — лучший его ученик, только посерьезней учеба ему нужна. Приказчик тайком пишет тому письмо, сообщает, как споро идут дела, что Минара приняли, как своего, только мальчишке учителя бы нанять. Чтобы торговой грамоте обучить, ибо к ней у того способность есть. Дописал, отправил и сообщил, что у них новое дело здесь. Рад хозяин, не рада его жена, еще пуще молится каждый день. Золотые монеты ложатся в тугой кошель, как обещано, в каждый день по две.
Днем хорошо, ночами все беспокойнее спит Минар, выгорает в золу из-за ставших иными снов. Не дракон ему снится, не замок, спрятанный среди гор и не дева младая, но снится его лицо, что бледнее мела. Дороже жизни суровый лик, очи черные — душу всю вынимаю враз. Что-то шепчет ему, да незнаком язык, не поймет ни слова младой болгар. Не кричит уже, но сбиваются в ком простыни, слуги ежевечерне меняют его постель. Невдомек никому, какие он видит сны, стыд снедает юношу все сильней. Каждую ночь говорит с ним тот господин, каждую ночь целует его уста, сильные руки ласкают изгибы плеч, каждую ночь он достигает дна, падает, потом словно взмывает вверх.
В пятый день новой недели пришло письмо, старик улыбается, верно идут дела. Мицлав отдает наказ им поехать в порт, мальчишке улыбнулась его судьба. Экипаж поутру покидает двор, лошади скорый берут разбег. Жена хозяина молится все сильней, только не спасет болгара ее оберег. Где простой молитве перечить иной судьбе, что переходит из века в век?
Ночь минует, хозяин проснется и выйдет в сад, да не сможет сдержать изумленный вскрик. Что вчера цвело — обратилось в прах, красный ковер лепестков на земле лежит. Жена его крестится и молит, отнеси их злато скорее в церковь. Хозяин хмурится, но не перечит.
[nick]Минар[/nick][status]L'amour plus fort que la mort ©[/status][icon]http://sd.uploads.ru/SOCqn.jpg[/icon][sign]но, имя забыв мое, в миг заблудишься ты[/sign]
Отредактировано Darrell Nthandha Tate (2017-10-03 18:15:42)
Вы здесь » HP Luminary » Waiting for better days » хто з любов'ю не знається, той горя не знає
