К тому времени, когда его, задумчиво нагнувшегося над письменным столом в своей комнате под самой крышей, ни с того ни с сего настигает настойчивый зов сестры, он успевает едва ли не полностью утратить то ощущение семейственности, что было в его жизни когда-то. Средств, зарабатываемых ими троими, хватает на то чтобы купить для родителей участок и дом в безмятежном пригороде Блуа, и в лучшие дни все они убеждены в том, что это было сделано исключительно ради благополучия стариков, а не ради собственной свободы от их консервативного надзора. Магазин после дней и недель утомительных и бесплодных рассуждений о его будущем остаётся на попечении Ансельма, и хотя дела в нём идут всё хуже, даже предприимчивости Борджина мало, чтобы достучаться до брата, ушедшего в непроницаемо глухую и упёртую оборону. Они до сих пор сотрудничают – иногда, если попадается сложный или трудоёмкий заказ и требуется отточенная за годы слаженность, которой не удастся достичь ни с кем из наёмных помощников, – но всё чаще в тишине, практически не отвлекаясь на неловкие и уже бессмысленные рассказы о себе. Он перестаёт ночевать дома, снимает жильё над лавкой, расположенной на перекрестье Косого и Лютного переулков, где работает последние два года, и почти научился не морщиться, проходя мимо пыльной вывески с витиеватым «Borgin & Burkes». Совы, приносящие приглашения на ужин в особняке, прилетают туда всё реже, и он привыкает видеть на плотных конвертах не сургучный оттиск с гербом семьи, а унылую печать от магазинчика перьев или росчерк владельца на счетах за аренду. Периодически, когда у неё получается перепоручить кому-то другие заботы, к нему наведывается Фиона; в эти дни он не занимается артефактами и переводом древних рун и не идёт в кафе или в бар, не без труда приводит в приличный вид комнату и убирает трубку и пепельницу с глаз долой. Её присутствие, разговоры у камина, письма с открытками, которые он хранит пачками в ящике комода, – вот та единственная тонкая нить, которая уцелела из некогда крепких уз, и при этом источник поступающих к нему новостей обо всех их родственниках.
Так было в радости, с чего чему-то измениться в горе?
Борджин аппарирует к центральным воротам так быстро, как может, всё ещё сжимая нагревшуюся от чар золотую монету со словами, проявившимися на ней, и прихрамывая пересекает двор, не до конца понимая, что здесь случилось, и не то чтобы этому веря. Кажется, обязано быть разумное объяснение – что-то вроде выветрившегося по прошествии лет волшебства или нечёткого произношения – и на самом деле она имела в виду, что «Ансельм умирает от жуткого похмелья», или «от того, что завидует Малфоям», или «от чувства вины за то, что не послушал тебя»… Он способен вообразить не одну причину, почему мог бы умирать старший брат… но не так, не в беспамятстве лихорадки на смятых простынях, не с чертами, превратившимися в посмертную маску, не с сестрой, склонившейся над тем, кто ещё месяц назад был главой семьи. Борджин застывает на пороге, оперевшись на трость, оглушённый в равной степени тем, как силён запах боли, болезни, отчаяния и агонии, витающий в просторной спальне, и собственными эмоциями по поводу происходящего. Он хорошо знает: будь при смерти не тот, а Фиона, он бы давно стоял на коленях перед её кроватью, всматривался в побледневшее осунувшееся лицо, держал её руки в своих, звал по имени, чертил бы круг на полу, заключал сделку с самим дьяволом… Но умирает не она, а Ансельм, и всё, что он может сделать, – это быть соляным столбом и стискивать челюсти, пока не начнут болеть зубы, чтобы нечаянно не сказать отойди от него, не прикасайся, вдруг это опасно, вдруг ты подхватишь инфекцию, стой, не надо. Время течёт до странного неторопливо; он увязает, не в состоянии ни превозмочь иррациональную и постыдную брезгливость, ни топтаться дольше на одном месте в то мгновение, когда от него ждут… чего? чуда? решительных действий? слов, которые облегчат боль? Создаётся впечатление, что, пока он медлит, вместе с Ансельмом угасает с каждой минутой и вера сестры в него самого, вера в человека, которым его сделали её надежды, в того, кто всегда представлялся ему куда честнее, порядочнее… куда лучше оригинала.
Кем он станет, если эта вера исчезнет?
Эта мысль заставляет его наконец прийти в себя. Расслабить вцепившиеся в трость пальцы, не разводить панику, не говорить лишнего. Не дрогнув шагнуть к постели и сесть на край, чуть оттеснив Фиону от неподвижно вытянувшегося на ней тела. На миг мелькает сожаление о том, что Ансельм без сознания, но Борджин гонит его: ему не хочется, чтобы брат навечно запомнил его таким – растерянным и слабым, задумавшимся о риске прежде чем подойти попрощаться с тем, с кем они когда-то были дружны. Он не улавливает, когда тот прекращает дышать, но, опустив холодную от ветра, задувающего на улице, ладонь на пылающий жаром лоб, уверен: кончено, и зачем-то проводит ею по его лицу, хотя запавшие глаза у мертвеца закрыты и без того. Хуже уже не будет, поэтому он так же не спеша убирает её, безотчётно уставившись в окно, туда, где взгляд не спотыкается о тёплое покрывало, не поднимаемое дыханием, и руки, лежащие поверх него. Он не догадывается, сколько так сидит перед тем как произнести что-то, но всё-таки произносит.
– Почему?.. – спрашивает и осекается, не закончив. Что – почему? Почему не сообщила раньше, что брат болен? Почему не стала отправлять его в госпиталь? Почему не вызвала родителей? Или просто – почему мы?[icon]http://s8.uploads.ru/h2UeH.jpg[/icon]
Отредактировано Berthold R. Borgin (2017-11-05 23:13:29)
